— Пусть так, — продолжала королева, — однако с минуты на минуту должен явиться король, и тогда мы посмотрим, кто тут хозяин — он или коннетабль.

— Король не приедет.

— А я говорю, что вот-вот приедет.

— По дороге сюда он повстречал шевалье де Бурдона.

Королева вздрогнула, Дюпюи заметил и улыбнулся.

— Так что ж? — сказала королева.

— Эта встреча изменила его планы, а также, вероятно, и намерения шевалье: он собирался вернуться в Париж один, а сейчас его сопровождает целый эскорт; он рассчитывал остановиться во дворце Сен-Поль, а его препровождают в Шатле.

— Шевалье в тюрьму?! За что?

Дюпюи улыбнулся:

— Вы должны это знать лучше, чем мы, ваше величестве

— Но его жизнь в безопасности, надеюсь?

— Шатле рядом с Гревской площадью, — сказал, усмехаясь, Дюпюи.

— Вы не посмеете его убить.

— Ваше величество, — произнес Дюпюи, высокомерно глядя на королеву немигающими глазами, — вспомните о герцоге Орлеанском: он был первым в королевстве после его величества короля; у него было четверо слуг, освещавших ему дорогу, два оруженосца, несших копье, и два пажа, несших меч, когда он шел в свой последний вечер по улице Барбет, возвращаясь с ужина, который давали вы… Между столь высокой особой и жалким шевалье — огромная разница. Раз оба совершили одно и то же преступление, почему же им не понести одно и то же наказание?

Королева вскочила, ее лицо пылало от гнева, казалось, кровь брызнет из жил; она протянула руку к дверям, сделала один шаг и хриплым голосом произнесла лишь одно слово: “Вон!”

Обескураженный Дюпюи отступил на шаг.

— Хорошо, — сказал он, — но прежде чем выйти, я должен прибавить к сказанному еще кое-что: воля короля и коннетабля повелевает вам без промедления отправиться в Тур.

— В вашем обществе, разумеется?

— Да, ваше величество.

— Так значит, вас выбрали мне в тюремщики? Завидная должность и очень вам к лицу.

— Человек, который задвинет засов за королевой Французской, — немалое лицо в государстве.

— Вы полагаете, — проговорила Изабелла, — что палач, который отрубит мне голову, заслуживает дворянства?

Она отвернулась, всем своим видом показывая, что сказала достаточно и продолжать разговор не желает.

Дюпюи скрипнул зубами:

— Когда вы будете готовы, государыня?

— Я дам вам знать.

— Я уже сказал, что вашему величеству следует поторопиться.

— А я вам сказала, что я королева и хочу, чтобы вы вышли.

Дюпюи чуть слышно пробормотал что-то: все в государстве знали, какое влияние имела Изабелла на постаревшего монарха, и он вздрогнул, представив себе, что будет, если она, оказавшись вблизи от короля, вновь заберет над ним власть, лишь на миг выскользнувшую из ее рук. Поэтому Дюпюи поклонился с почтительностью, которую он не выказывал до сих пор, и, повинуясь приказу королевы, вышел.

Едва за ним и двумя сопровождавшими его людьми опустилась портьера, как королева рухнула в кресло, а Перине Леклерк выскочил из своего укрытия; Шарлотта рыдала.

Леклерк был бледнее обычного, но не страх был тому причиной, а сильный гнев.

— Должен ли я убить этого человека? — спросил он королеву и, стиснув зубы, положил руку на рукоять кинжала. Королева горестно улыбнулась; Шарлотта, плача, кинулась к ее ногам.

Удар, нанесенный королеве, потряс обоих молодых людей.

— Его убить! — воскликнула королева. — Ты полагаешь, что для этого мне нужна была бы твоя рука и твой кинжал?.. Его убить!.. Для чего?.. Взгляни в окно: двор полон солдат… Убить… Разве это спасет де Бурдона?

Шарлотта плакала навзрыд: ей было жаль свою повелительницу, но еще более — себя: королева теряла счастье любить и быть любимой, Шарлотта — надежду на любовь. Поэтому ее должно было жалеть сильнее.

— Ты плачешь, Шарлотта, — сказала королева. — Ты плачешь!.. Тот, кого ты любишь, покидает тебя, но вы расстаетесь не надолго!.. Ты плачешь! А я поменяла бы свою судьбу, хоть я и королева, на твою… Ты плачешь!.. Ты не знаешь, что я любила де Бурдона, как ты любишь этого молодого человека, но у меня нет слез. Слышишь? Они убьют его, ведь они не прощают. Тот, кого я люблю, так же как ты своего возлюбленного, будет убит, а я ничем не могу помочь ему, я даже не узнаю, когда они вонзят ему в грудь кинжал; каждая минута моей жизни отныне станет мигом приближения смерти, я все время буду думать: может быть, он зовет меня сейчас, окликает по имени, бьется в агонии, залитый кровью, а я, я не с ним и ничего не могу; но я же королева, королева Французская!.. Проклятье! Я даже не плачу, у меня нет слез…

Королева ломала руки, царапала себе лицо; молодые люди плакали, теперь уже не над своим несчастьем, а над горем королевы.

— О! Что мы можем сделать для вас? — говорила Шарлотта.

— Приказывайте! — вторил ей Леклерк.

— Ничего, ничего!.. О, все муки ада в этом слове! Желать отдать свою кровь, свою жизнь, чтобы спасти любимого, и ничего не мочь!.. О, если б они были в моих руках, эти люди, которые дважды вонзили клинок в мое сердце! Но я ничего не могу сделать, ничем не могу помочь ему. Однако я была могущественна: когда король был в беспамятстве, я могла дать ему подписать смертный приговор коннетаблю, но я не сделала этого. О безумная! Я должна была это сделать!.. Сейчас в темнице был бы д’Арманьяк, а не де Бурдон!.. Он же так молод и красив! Он ничего им не сделал!.. Боже, они убьют его, как убили Людовика Орлеанского, который тоже им ничего не сделал. А король… король, который видит все эти злодейства, который ступает в крови, — стоит ему поскользнуться, как он кидается к убийце!.. Безумный король! Глупый король!.. О Боже, Боже, сжалься надо мной… Спаси меня!.. Отомсти за меня!..

— Пощади! — молила Шарлотта.

— Проклятье! — вскричал Леклерк.

— Мне… уехать!.. Они хотят, чтобы я уехала! Они думают, что я уеду!.. Нет, нет… Уехать, ничего не зная о нем: Им придется по кускам отдирать меня отсюда!.. Я буду цепляться руками, зубами… Увидим, осмелятся ли они коснуться своей королевы. О! Пусть они скажут, что с ним, или я сама пойду, лишь станет смеркаться, к нему в темницу. — Она взяла сундучок и открыла его. — Видите, у меня есть золото, его хватит — вот драгоценности, жемчуга, на них можно скупить все королевство. Так вот, я отдам все это тюремщику и скажу ему: “Верните мне его живым, и чтобы ни один волос не упал с его головы, а все это, все — видите: золото, жемчуг, алмазы — все это вам… потому что вы подарили мне больше, и я еще в долгу перед вами, я вас еще вознагражу”.

— Ваше величество, — сказал Леклерк, — не угодно ли вам послать меня в Париж?.. У меня есть друзья, я соберу их, и мы пойдем на Шатле.

— О да, — с горечью сказала королева, — ты только ускоришь его смерть… Если даже вам удастся проникнуть в тюрьму, вы найдете там лишь бездыханное тело, еще теплое и сочащееся кровью: ведь для того чтобы вонзить клинок и проткнуть сердце, достаточно секунды, вам же и всем вашим друзьям потребуется куда больше времени, чтобы взломать с десяток железных дверей… Нет, нет, силой тут ничего не добьешься, мы его только погубим. Иди, езжай, проведи день, если надо — ночь у ворот Шатле, и если они повезут его, живого, в другую тюрьму, проводи его до самых дверей, если же они убьют его, проводи его тело до самой могилы. Так или иначе, вернись ко мне: я должна знать, что с ним и где он.

Леклерк направился к двери, но королева остановила его.

— Сюда, — сказала она, приложив палец к губам.

Она отворила дверь кабинета, нажала на пружину, стена отодвинулась и открыла ступеньки потайной лестницы.

— Леклерк, следуйте за мной, — сказала Изабелла.

И гордая королева, ставшая просто дрожавшей от волнения женщиной, взяла за руку скромного продавца оружия, в котором сейчас сосредоточились все ее надежды, и повела за собой по узкому, темному коридору, оберегая юношу, чтобы он не стукнулся о какой-нибудь выступ в стене, и нащупывая ногою пол. За одним из поворотов Леклерк увидел дневной свет, который просачивался сквозь щель в двери. Королева приоткрыла дверь, которая вела в безлюдный сад, замыкавшийся каменной оградой. Она проводила взглядом юношу, взобравшегося на крепостную стену, тот обнадеживающе взмахнул на прощанье рукой, вложив в этот жест все свое почтение к королеве, и исчез, спрыгнув по ту сторону стены.