Авария случилась, когда я собиралась переходить небольшую, но оживленную улицу возле парка в паре кварталов от дома. Я зябла. Шла и размышляла о моей «L», полусердито, полувзвинченно гадала, а не была ли она просто «Е» минус две горизонтальные черточки, или все же самостоятельным знаком. И насколько длинной следовало проводить горизонтальную линию – в половину высоты или короче? В одном окошке висела необычно яркая рождественская звезда. Я шагнула на дорогу, когда для автомобилей загорелся желтый. Я не видела ни машин, ни людей.

Не заметила даже машину, которая меня сбила, почувствовала только, что меня подбросило в воздух, как крошечную искру из фейерверка, и что мой путь может завершиться где угодно. Я ничего не весила. И когда я была в воздухе, эти несколько секунд, будто под аккомпанемент тягучего звука бамбуковой флейты, когда думала, ощущала, что, наверное, умру, я увидела отсвет, отсвет чего-то сокрытого, невыразимого и столь же узнаваемого – того, за чем я так долго остервенело охотилась, так отчаянно искала, но оттеснила на второй план и забыла. Увидела и поклялась, что начну сызнова, что не брошу мечту своей жизни, если выживу. Как я приземлилась, не помню.

Я была не здесь. В замкнутом пространстве.

В младшей школе орава мальчишек заперла меня в небольшой кладовке, мы звали ее «каморкой с картами». Они взялись за дело после уроков – ума не приложу, где раздобыли ключ. Кладовка находилась на последнем этаже, по соседству с нашим учебным классом, и, хотя я поначалу вопила что есть мочи, я знала, что никто меня не услышит.

Окон там не было – только узкий стеклянный прямоугольник над дверью. Я зажгла свет и огляделась. Белые стены. Некоторые карты висели на крючках, некоторые стояли по углам, подобно еврейским свиткам. Я оказалась наедине со всем миром – и все же он был для меня слишком мал.

На одной полке лежали коробки карандашей и тетрадки, но были там и фломастеры. Я взяла красный и принялась выводить одно и то же предложение на белой стене, раз за разом: «Хочу наружу. Хочу наружу.

Хочу наружу». Дедушка мне однажды рассказывал о персидском каллиграфе, который пытался сделать нечто подобное. Я писала медленно, корпела над каждой мельчайшей черточкой, сосредоточенно вырисовывала каждую из десяти букв, чтобы она обрела максимальную мощь. Меня поразило, до чего же они были непохожи, какой странной «о» была относительно «х» и «ч». Я почувствовала головокружение, будто знаки действовали на вестибулярный аппарат. Постепенно красными словами заполнилась вся стена. Вскарабкавшись на табурет, я добралась до самого потолка. Затем отступила на шаг назад. Поверхность походила на карту, на пейзаж. На мир, которого не было ни на одной из карт в комнате.

Как мало нужно, чтобы сотворить чудо?..

Взяв новый фломастер, я перебралась на следующую стену и продолжила заполнять все поверхности буквами. Вышло красиво. Я поняла, что слова – уже не слова. Отныне они цветные обои, орнамент. Фломастер убаюкивающе пах спиртом. Все вокруг покраснело. Я впала в этакий транс, будто и впрямь собиралась вписать себя в новое измерение. Или выписать.

Поздно вечером здание школы открыл охранник. «Интуиция, поди, сработала», – признался он потом. Он меня и нашел. Я дремала в углу. Всегда с тех пор думала, что его призвали мои письмена. Все еще помню его мягкий голос, взволнованные ладони, которые обняли меня, как только я, давясь рыданиями, бросилась ему в объятия. Я ощущала себя слабой. Как никогда слабой. Как будто потеряла много крови.

Сколько я провалялась на спине в сугробе? Все вокруг было красным и пронзительно тихим. Я испытывала глубокое умиротворение. Никакой боли. Хотелось спать. Светящийся силуэт? Кто-то присел передо мной на корточки. Помню отчаянный голос. Мелодичный, мужской. Аромат свежего хлеба. Ясно помню, что кто-то трогал меня, проверял, нет ли переломов. Жива ли я. Кончики пальцев, что гладили меня. Мама в детстве: «Люблю тебя, сокровище мое». Теплые пальцы. Рука счистила с меня снег, пальцы тронули лицо так, как меня однажды трогал слепой настройщик фортепиано. Или по-другому. Незнакомец ласкал меня. Мягко, как дедушкина кисть для сусального золота. Рисовал ли он что-то у меня на лбу? Со мной такое уже случалось. Мне отчаянно хотелось, чтобы кто-то изукрасил мне лоб. Снова. Пересоздал меня. Дал мне жизнь. Я потеряла искру. Я умерла, я точно это знала, я знала это давно.

Очнулась я распластанной на больничной койке. Первая мысль – о его руке. О пальцах, ощупывавших мою физиономию. И снова: кольцо, отблеск золота. Алхимическое преображение. Меня порой разбирало любопытство, мог ли ребенок из христианской семьи помнить о кресте, который священник рисует на его лбу и груди во время крещения. Мгновение обретения имени. Своей самой первой истории. Приходя в сознание, я явственно чувствовала, что у меня на коже было что-то аккуратно высечено. Что меня вписали в новое повествование. Я неуверенно ощупала лицо, оглядела пальцы, будто ожидала увидеть на них золотую пыль.

Сказали, что некий мужчина вызвал скорую. Но когда машина приехала, врачам меня передавали две пожилые дамы. Они сказали, что водитель скрылся. Имени нашедшего меня они не знали.

Меня осмотрел врач. Серьезные повреждения отсутствовали. Да и несерьезные тоже. Речь шла больше о состоянии шока после полета в воздухе против моей воли. Плюс боль в боку, где в меня врезался автомобиль. Спросили, хочу ли я остаться в больнице. Я хотела домой. В голове маячила только одна мысль: разыскать человека, который ко мне прикасался, чтобы я – в ответ – могла положить на него свои руки.

Утром мой возлюбленный лежал нагишом и спал, пока его кожу освещало скупое зимнее солнце. Моим пальцам доводилось поглаживать мрамор «Давида» Микеланджело во Флоренции. Я прикасалась к известняковым ресницам «Спящего Будды» в святилище номер 158 в пещерах Могао у оазиса Дуньхуань в Китае. Проводила рукой по бронзе «Полулежащей женщины в драпировке» Генри Мура на Бонд-стрит в Лондоне. Но мои руки никогда не касались фигуры более изысканной. Стоит только подумать о его коже, и кончики пальцев начинает покалывать.

Воскресным утром я проснулась совершенно разбитой. Подойдя к зеркалу, оглядела раздвоенную синеющую отметину на бедре и на ляжке: тень, на удивление напоминающую контур Греции. Машина подкинула меня в воздух и подарила изображение средиземноморской страны на память. Поймала себя на том, что хихикаю. Отражение меня страшно воодушевило. После завтрака – а был ли завтрак? – я моментально очутилась у парка. Снегопад прекратился. В воздухе кружили только отдельные пушинки, так что я могла проследить за каждой из них взглядом. Снег лежал на деревьях, оградах, карнизах в невероятных количествах. И на всех припаркованных автомобилях. Атмосфера первого дня Рождества в детстве, когда собираешься на улицу испытать новые лыжи или санки. Все казалось первозданным. Светлым. Многообещающим.

Я разыскала место, куда меня отбросило машиной, в самой глубине тротуара. Снег припорошил след от падения. Но на границе парка все еще угадывались контуры углубления. Виднелись отпечатки рук, разметавшихся, как у спящего, или как у ребенка, который делает на снегу ангела. Матрица, форма, по которой можно отлить мое тело вновь. Я изучила отпечатки ботинок вокруг с дотошностью криминалиста. Персонал скорой помощи? Но должны же там быть и следы того, кто меня обнаружил! В одном месте я вроде бы различила две более глубокие вмятины. Представила, что это оттиски его колен.

Влюбилась ли я в него уже тогда? По отпечатку? По двоеточию на снегу?

Я штудировала углубления, как важное послание. Коленопреклоненный мужчина. Отступила на несколько шагов и оглядела следы в поисках целостной картины. Хотя у меня и не было серьезных травм, осталось ощущение, что это он спас мне жизнь.

Я слишком долго ждала, что кто-то придет и спасет меня.