Даже сегодня, став взрослым человеком, готовым начать жизнь с чистого листа, я все равно, несмотря ни на что, в глубине души тосковал по матери. После всех обещаний, что она нарушила, после всех слез, которые я пролил по ее вине, я не мог двигаться дальше, не сообщив, что простил ее.

Когда я последний раз о ней слышал, она жила где-то в Лондоне.

Небеса разверзлись, и дождь хлынул ровно в тот момент, когда рядом, вспыхнув габаритными огнями, притормозил автомобиль. Я подбежал к нему.

Благодаря матери я понял, что порой не остается другого выбора, кроме как послать всех к чертям.

А у меня были более веские причины бросить семью, чем в свое время у Дорин.

Хемел-Хемпстед

13:10

Высадившись на автозаправке в нескольких милях к югу от Лутона, я укрылся от дождя под металлическим навесом.

Сел поближе к масляному обогревателю – может, удастся высушить одежду. Под ножку железного стула, чтобы тот не качался на выщербленной плитке, подложил пару свернутых салфеток. Коренастый мужчина в красной шапочке и фартуке за стойкой сжалился и бесплатно налил мне большую кружку горячего чаю.

Я думал о том, что скажу матери, когда ее найду. Я бывал у нее в гостях. Мне тогда было тринадцать, и она вдруг начала слать из Лондона письма – одно за другим. Уверяла, что каждый день думает обо мне. Писала те самые слова, которые я хотел услышать от нее последние пять месяцев, прошедших со дня ее отъезда. Каждое предложение я перечитывал по сто раз, пока оно намертво не въедалось в память.

Мне не хватало Дорин, и отцу, наверное, тоже, хотя мы никогда об этом не говорили. Поэтому нашу переписку я держал в секрете. Перехватывал почтальона, а письма прятал на книжной полке возле кровати. Суетливо писал ответы, рассказывал ей про школу, про друзей и свои обычные занятия. Даже про чудесную девочку, с которой недавно познакомился на уроке английской литературы.

Потом, как-то раз, Дорин попросила ее навестить. Она сказала, что живет в большом доме и у нее есть пустая комната. Если хочу, я могу ее занять. Она работает в ресторане неподалеку и готова выслать мне денег на билет.

Я, изрядно поборов сомнения, решился заговорить об этом с отцом. Тот был удивлен и, наверное, даже немного разочарован моими секретами. Он пытался найти разные причины, чтобы отговорить меня. Предупреждал, что ничего хорошего из нашей затеи не выйдет.

– Когда я встретил Дорин, шевелюра у меня была всем на зависть, а теперь посмотри, что от нее осталось, – в отчаянии привел он последний довод, ткнув пальцем в свою лысину. – Она и из тебя, Саймон, все соки выпьет.

Впрочем, мы оба понимали, что он упрямится лишь из страха: боится, я предпочту остаться с ветреной мечтательной мамашей, а не с надежным, вечно занятым и лысым отцом. Я обещал, что никуда не денусь, хотя, надо признать, в глубине души подумывал о переезде. Артур пока не предавал меня – это будет позднее, – но тайная жизнь Дорин Николсон манила пуще любых земных радостей.

Я воображал, как она живет в роскошном особняке и вечерами, разодетая в пух и прах, устраивает гламурные вечеринки для лондонской элиты. Я обязан был увидеть ее жизнь собственными глазами. В конце концов отец смилостивился и отпустил меня. Причем проезд оплатил сам, убедившись притом, что я купил обратный билет.

Повзрослев, я понял, что мы с Дорин искали перемен по разным причинам, хотя невольно выбрали один путь. Я начинал понимать ее, как не понимал никого другого.

Лондон

17:30

До окраин Лондона я добрался на «Моррис Миноре» в компании четырех йоркширских терьеров, дремавших на заднем сиденье. На заправке подошел к пожилой супружеской чете, и те согласились подвезти меня до столицы. Они ползли по автостраде с черепашьей скоростью – километров шестьдесят в час, – запуская по кругу одну и ту же кассету с лучшими хитами Джона Денвера[3]. Не сразу уловив иронию ситуации, уже на втором куплете я начал подпевать: «Уведи меня домой, сельская дорога».

Я рассеянно теребил ремешок на запястье – единственный подарок Дорин, что у меня остался, – и глядел в окно на пыхтящий вдалеке поезд.

Вспомнилось, как двадцать лет назад мать встречала меня на вокзале, нервно затягиваясь сигаретой без фильтра. Никотин и лавандовые духи облепили мне пальто, когда она прижала меня к груди, и на щеках у нее заблестели слезы.

– Как я рада видеть моего мальчика! – всхлипнула она. – Ты даже не представляешь!

Я представлял, еще как, потому что меня тоже раздирали эмоции.

Мы уселись на верхней платформе красного двухэтажного автобуса, чтобы доехать до ее дома в Бромли-бай-Боу на востоке Лондона. Дорин обнимала меня за плечи и постоянно целовала в макушку, а ветер трепал мне волосы. Я увлеченно разглядывал дома, восторгаясь архитектурой города, и торопливо делал в блокноте эскизы самых известных зданий вроде парламента или собора Святого Павла, чтобы показать потом Стивену. Он, как и я, был одержим старинными зданиями, имеющими историческую ценность, – а таких в Лондоне было немало.

– Приехали, – наконец объявила мать и нервно улыбнулась, словно пытаясь меня взбодрить.

Увидев ее тесный домишко, я изо всех сил постарался изобразить радость. Он был гармошкой зажат в тесном проулке среди десятков других таких же убогих лачуг. Однако я убедил себя, что это пустяки; главное – я с мамой.

Дорин отперла входную дверь, и когда на лицо ей упало солнце, на щеках стали заметны слезы, от которых поплыл макияж. А еще – тень пурпурного синяка под глазом, густо замазанного косметикой.

Когда она взяла мой чемодан, чтобы занести в коридор, рукав платья в цветочек задрался, обнажив запястье, щедро усеянное желтыми и синими пятнами. Я промолчал.

Внутри домик оказался аккуратным, но обставленным весьма скудно; ремонта он не видел со времен войны. Обои пытались сбежать со стен, и их удерживали на месте только куски липкой ленты. Потолок над вытертым креслом, из которого торчала набивка, потемнел от сигаретного дыма. В коридоре рядом с белыми туфельками на шпильке валялись здоровенные изношенные мужские ботинки.

– Это чьи? – спросил я.

– О, одного моего приятеля, – ответила Дорин.

Больше я не успел ничего сказать, потому что в доме объявилось чудовище.

Нортхэмптон, наши дни

8:27

– Саймон…

Кэтрин прошептала это имя так, будто оно застряло на выдохе, не желая проталкиваться в губы.

– Да, Китти, – сдержанно ответили ей.

Она ухватилась за дверную ручку, словно за спасательный круг. Боялась, что, если отпустит, ноги подогнутся и ее затянет в бурю эмоций, которые она похоронила в себе много лет назад.

За секунды в голове вихрем пронеслись десятки самых безумных теорий. Сперва она решила, будто у нее инсульт и мозг устроил ей галлюцинации. Затем – что вернулась давно побежденная болезнь.

Потом Кэтрин заглянула в оливково-зеленые глаза, которые когда-то дарили ей все, в чем она нуждалась, и безжалостно отогнала глупые мысли.

– Ты как? – спросил Саймон.

Он знал, что своим появлением поразит ее – но не настолько ведь, чтобы довести до обморока.

Кэтрин тем временем очнулась от размышлений. Нет, определенно, он не плод ее воспаленного воображения. Он настоящий. Человек, который двадцать пять лет назад пропал. Человек, которого она любила и потеряла; человек, который давным-давно стал призраком, теперь стоял во плоти у нее на пороге.

Она произнесла одно-единственное слово, воплотившее в себе все невысказанные вопросы: и прошлые, и нынешние.

– Зачем? – спросила Кэтрин.

– Можно войти? – отозвался Саймон, не сомневаясь, что она разрешит.

Она ничего не сказала, оставшись стоять в дверях. Он пытался разгадать ее мысли по лицу, теперь совершенно незнакомому.

Наконец Кэтрин отвернулась и отошла, позволяя ему шагнуть в коридор. Сама тем временем обвела взглядом улицу – видел ли кто-нибудь воскрешение мертвеца? Но, как и в день его пропажи, свидетелей не было.