Личный варвар молча ходит,

постучится в дверь серьёзно.

Личный варвар не находит

слов, конечно, очень грозных.

Личный варвар неприлично

мысль подкинет и умолкнет.

Я его не укусила.

Укусила бы, что толку?

Ведь на то и варвар этот,

чтоб терпеть обиды света,

рассуждать в бору о главном:

кость ребёнку или маме?

Этот варвар непокорный

мне на ушко что-то шепчет

(расстоянье – километры,

расстояние – три века).

Смотрит варвар, улыбаясь,

думая, что жив сейчас.

Светлый варвар точно знает,

что придёт победы час!

Я ему пишу письмо:

«Всё в порядке, но лицо

постарело как-то ночью,

видно в век твой очень хочет.»

Варвар пишет мне в ответ:

«Я сегодня на обед

написал тебе сонату,

и теперь ты виновата,

что по свету зазвучит

старый, древний колорит.»

Личный варвар мой хороший,

он сто тридцать песен сложит.

И я буду знать сама:

виновата в этом я!

Ой, Михаил ты великий,

взял посох и взгляд не дикий,

шелом уже не оденешь,

не веришь,

что ещё больше земель тебе надо:

родные просторы – отрада.

Время выпало тебе золотое:

ни Мамая, ни боя,

лишь пиры

да похвальбы.

Похвальба, похвальба, похвальбище,

шум, молва и гульбище!

На спор можно и море Чёрное переплыть.

Чему быть, тому и не быть,

а море перебежать – не шутка!

Но не промах наш княже Мишутка:

прыг на чёрны корабли

и плыви, плыви, плыви…

На то Михаил и великий!

А лик твой ликий

кто-нибудь намалюет

да нам подсунет:

любуйтесь, люди,

таких красивых больше не будет

во власти.

Песнь свою пела Настасья,

домой ожидая героя.

Пой сорок лет, на дне моря

твой муж Михаил великий.

Вышивай крестом его лики.

Разошлась с косой рука могучая

по лугу да по полю! Мурава колючая

застилает тело, глаза ест.

Я скошу её косой в благовест.

Нет на мне изъяна да и сам не дурак.

Почему ж дивчине всё не так?

Да и возраст у меня уже большой.

Вот скошу её косу своей косой!

А и батька у Марьяны чи дурак?

Эх и мамка у Марьяны – железо` кулак.

Что ж вы дочечку храните, для кого?

Перезрела ваша баба, брызжет молоко!

Ой пойду, косою закошу весь свет,

надоело тут махать в пересвет!

А по лугу да по полю – не вода,

а по лугу да по полю – блеск-роса.

И трава-мурава вдаль манит.

Брошу всё, уйду в леса, да небрит

зарасту своей волоснёй,

а кикимора и водяной

станут мне роднёй.

Превращусь я сам в Лешака,

украду Марьяну, будет моя!

Зарастёт и невеста волоснёй,

станет паклею трясти, а не косой.

Не посмотрит на неё бар, купец.

Стану детям я её – строг отец.

Побегут ребятки по полю!

А свою семью я сам отмою,

заплету всем косы, сбрею морды,

и прям к тёще ко двору:

– Мам, дверь откройте,

вот ваш зять-молодец,

вот ваши внуки!

– Где ж были вы?»

– Ай, в лесу не знали скуки! —

и пойдёт плясать жена,

да спляшет тёща,

ну а тесть-холодец и того хлеще!

Вишь, бог Перун, где счастье-то бывает,

когда из леса Чёрт тебе моргает.

А ты коси, косец, не зная горя.

Постучись-ка в дверь, авось откроют!

Князь Гвидон в весь мир влюблён,

в весь мир влюблён наш князь Гвидон!

А князю Гвидону жену бы влюблёну

в славного князя Гвидона.

Но не до жен, не до подруг:

корабли чужие вдруг

к нашей бухте приплывут.

– Ой не друг там, ой не друг.

Флаг веселый, но не наш,

черно-белый – это враж,

это враж или султан,

мож торговый. А, Степан?

– На торговый не похож,

да не видно же их рож.

– А пальнем, пущай боятся!

– Нет, Гвидон, вдруг торговаться?

– Как же думу думать тяжко,

княжья голова бедняжка:

– Ну давай их подпалим!

– Погоди, успеем в дым,

на дно успеем всех пустить.

Как себе не навредить?

Вот и думай, князь Гвидон:

мы стреляем или пьем?

А надо было жениться,

легче было б материться!

Ой люли, люли, люли,

плыли к бухте корабли.

Плывут, плывут лодочки

по морю синему,

а на лодочках корабельщики,

корабельщики красивые,

корабельщики статные,

мирные, невозвратные:

нет им дороги домой

из-за моря синего,

из-за Индии далёкой.

Потонут, потонут кораблики

в море глубоком,

корабли мирные,

корабли торговые

везущие деньги целковые,

а также ткани атласные

да серпы, молоты ясные.

С бурей суда не спорили,

на бурю нету управы:

по морю чёрному попешеходили

и на борт правый!

А дома дети да матери,

накрыты скатерти:

ждут мореходов,

тридцать лет ждут и сорок

своих поморов.

Когда день на небе повиснет,

мужик над гуслями свистнет,

и облака понесутся,

да куры перевернутся

с насиженного шеста,

значит, пришла беда.

А как пришла, снаряжайся,

в поле иди, сражайся!

Мы ж за тебя поплачем.

Вот так и живём мы, значит.

Что ни день, то горе;

что ни ночь, то доля,

а доля у нас такая:

рожай ребят и гоняй их

по чистому, чистому полю,

пока мал – на волю,

а как подрос – воевати!

Дед не слезет с кровати,

бабка застрянет в печи,

невестка забудет про щи —

вот те приметы

к хмурому, хмурому лету,

это войны начало.

А где наша не пропадала?

– Не пропало колечко

милого моего. Сердечко

вдруг разболелось что-то.

Охота, охота, охота

с ним кувыркаться в сарае!

Эх ты, вдова молодая,

спрячь свои мысли подальше.

Подрос уж немного твой мальчик,

качай люлю и пой:

«Дом на горе пустой,

ветер за окнами воет,

дверь никто не откроет.»

Дом не дом, печь не печь,

так повелось, что негде лечь.

Подвинься, баба, дети прут,

в избу козочку ведут.

– Куда ж её? «Морозно, мать,

в сарае токо помирать!»

Коза, мать, дети, нет отца

(ушёл однажды по дрова),

некому и хату подправить.

– Сын скоро на ноги встанет.

Скотина жалобно блеет,

печурка почти не греет,

замерзает в корыте вода.

Идите к чёрту, холода!

– Весной наново крышу покроем.

– Никто и не спорит, —

отвечает сынок деловито.

Бычий лопнул пузырь: открыто

окно, и ставенька хлопает.

Мальчонка встаёт да топает,