О Школе-студии Олег узнал, можно сказать, случайно. Существуют две версии того, как это произошло. Одна не исключает существования другой. И обе подтверждают элемент случайности. Согласно одной версии, группа выпускников-десятиклассников (с Олегом в их числе) решила поступать в один институт, чтобы не расставаться и продолжать учебу вместе. Выбрали Московский институт востоковедения (МИВ). «Только что, – записано в дневнике Борисова, – окончил школу и уже успел поступить на японское отделение». «У тебя, – сообщили Олегу в приемной комиссии, – есть способности. Мы тебя берем с тем условием, что ты научишься излагать мысли тихо. Японцы не любят, когда разговаривают агрессивно».

Только и оставалось – отдыхать остававшиеся до 1 сентября летние недели. Но кто-то из будущих «японистов» (Олег Иванович говорил, что – не он, хотя и не исключал того, что – он: просто запамятовал) сказал, что узнавал: учиться здесь – скука смертная. Ежедневная зубрежка языка – только и всего. Журналист Михаил Захарчук, правда, написал (причем не где-нибудь, а на страницах информационно-аналитического издания фонда исторической перспективы «Столетие»), что Олег не только поступил, но и учился, а «на втором курсе случайно набрел на книгу Станиславского» и из вуза ушел. Доводилось читать и о том, будто «год жизни Борисов подарил японистике».

Изучение иностранного языка в МИВе, в котором Олег Борисов не учился ни одного дня, было, разумеется, делом приоритетным, но, стоит заметить, институт в 1954 году закрыли по причине… слабого знания выпускниками изучаемых языков. Зная природную въедливость Борисова, его трудолюбие и приверженность к дисциплине, можно предположить, что уж он-то в изучении японского языка преуспел бы и стал бы не менее известным выпускником Института востоковедения, чем Евгений Примаков (будущий премьер-министр России поступал на год позже Олега и его приятелей), Игорь Латышев (японист, к слову; многолетний корреспондент «Правды» в Японии) или Лев Делюсин (один из самых известных советских китаистов). Но только, понятно, – предположить, потому что документы из МИВа Олег и один его одноклассник забрали и из Ростокинского проезда отправились в проезд Художественного театра (ныне – Камергерский переулок) поступать в Школу-студию МХАТа.

Неподалеку от братцевского деревенского домика, в котором жили Борисовы, на территории усадьбы Братцево находился дом отдыха. В свое время он принадлежал Главсевморпути, отдыхать туда приезжали папанинцы, а потом в Братцеве расположился дом отдыха работников сцены.

Олег с друзьями приходил туда играть в волейбол или футбол. Команда «местных» на команду «отдыхающих». Иногда к играющим присоединялся отдыхавший там Николай Озеров. Он уже – после окончания учебы в ГИТИСе – работал во МХАТе, но еще не стал спортивным комментатором. Озеров приносил мяч с собой. Когда уходил, мяча не оставлял – забирал с собой. Если не оказывалось запасного, оставшиеся игроки гоняли консервную банку.

В команде «отдыхающих» выделялся один молодой человек («Он, – вспоминал Борисов, – очень лихо с нами расправлялся: и в футбол играл здорово, и в волейбол, и в теннис – спортивный такой парень…»). Олег и сам играл неплохо. В нападении. Но еще лучше – младший брат Лева, на воротах. Олег говорил, что Левке «надо было становиться футболистом – потрясающим вратарем бы стал».

Звали молодого человека Алексей Покровский. Однажды Олег увидел на скамеечке возле площадки книжку. Прочитал название – «Беседы К. С. Станиславского». Это было второе издание бесед великого режиссера, записанных заслуженной артисткой РСФСР Конкордией Евгеньевной Антаровой в студии Большого театра в 1918–1922 годах. Борисов думал, что книжку принес Озеров, но оказалось – Покровский.

О Станиславском, рассказывал Олег Иванович, он к тому времени слышал. И о МХАТе слышал – не раз листал богато иллюстрированный альбом из солидной отцовской библиотеки «“Царь Федор Иоаннович” на сцене МХАТ». «Царя Федора, – вспоминал иллюстрации из альбома Борисов, – играл тогда Москвин, Ирину – Книппер-Чехова. Мог ли я предположить, что спустя годы Ольга Леонардовна Книппер-Чехова вручит мне диплом об окончании Школы-студии при МХАТе?..» И фото Ольги Леонардовны – с дарственной надписью («Олегу Борисову на добрую память») – сохранилось на всю жизнь.

Олег попросил нового знакомца дать ему книжку почитать. Прочел за два дня. Когда возвращал, сказал, что ему было очень интересно. Покровский, уже два года служивший к тому времени в труппе МХАТа, предложил: а поступай-ка к нам, у нас Школа-студия при театре есть.

Покровский заронил в душу Борисова зерно. Прорастало оно недолго. Именно тогда, скорее всего, – после прочитанной книги и совета Алексея, – Олег и сказал одноклассникам о театральной Школе-студии. Она, надо сказать, только начинала свое существование: к моменту поступления Олега она – на правах Высшего учебного заведения функционировала всего четыре года.

К поступлению Олег готовился в спешном порядке. Покровский, которого Борисов спустя годы назвал ведущему телевизионной передачи «Кинопанорама» Виктору Мережко своим театральным «крестным отцом» (они могли, к слову, вместе служить во МХАТе, но за шесть лет до прихода туда Борисова Покровский театр покинул – из-за разногласий с Олегом Ефремовым), подсказал, чтó нужно делать в первую очередь. Любопытно, к слову, что Олег Николаевич Ефремов, учившийся в Школе-студии МХАТа, во МХАТ, о котором мечтал, не попал из-за… Покровского. Увидев в одном спектакле Ефремова и Покровского, тогдашний директор МХАТа Алла Константиновна Тарасова сказала: «Ну, зачем нам два одинаковых актера. Пусть останется Покровский, окончивший Школу-студию раньше». Ефремов, рассказывают, узнав об этом, сказал: «А я все равно приду во МХАТ главным режиссером…»

В «Беседах…» на Борисова сильное впечатление произвело упражнение, когда немому нужно объясниться в любви к женщине, как при этом вместо чарующего голоса должен был появиться отвратительный скрип. «Я этот скрип, – рассказывал спустя годы Олег Иванович, – хорошо натренировал и стал с ним ко всем приставать. Додумался еще забраться в колодец и читать оттуда “Сказку о Золотом петушке”, да так, чтобы слышали в доме. Ложился между грядок и клал на грудь кирпичи – учился постановке голоса». Звук, как известно, держит диафрагма. Как у певцов. И Олег диафрагму, как ему советовали, постоянно укреплял. Делал дыхательные упражнения, включая дыхание при давлении на грудь кирпича или булыжника.

Перед очередной волейбольной баталией на территории дома отдыха Олег взобрался на огромный пень, стоявший на краю поляны, и стал читать Покровскому монолог Бориса Годунова. Алексей не выдержал – захихикал: «Зачем тебе это? Ты читай какую-нибудь пушкинскую сказку, о Золотом петушке, например…»

Хотел было Олег подготовить к вступительным экзаменам поэму А. С. Пушкина «Домик в Коломне», но его вовремя отговорили; поэма чрезвычайно трудна для чтения:

«Домик в Коломне» Борисов читал в феврале 1989 года в Концертном зале им. П. И. Чайковского на талантливо придуманном сыном Юрой вечере, посвященном 190-летию со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина.

Алексею Олег, признаться, не поверил и завел перед приемной комиссией годуновское «Достиг я высшей власти…»… Но Михаил Михайлович Тарханов, комиссию возглавлявший, правоту Покровского подтвердил. Почему, кстати, Борисов к вступительным экзаменам в Школу-студию решил подготовить монолог Бориса Годунова? «Решение, – рассказывал он, – было принято под впечатлением рассказа моего отца Ивана Степановича о том, что наш род происходит от знатного воеводы периода Ливонской войны Ивана Бутурлина. Значит, из знати. Этот окольничий был брошен Годуновым на борьбу с повстанцами. Бутурлин погиб со словами: “Бояре Борисовы от смерти заговорены!” Я это рассказал М. М. Тарханову, который, увидев меня перед комиссией, спросил: “Молодой человек, зачем вам этот монолог? Басенку… Такое впечатление, что вы давно не видели себя в зеркале”.