В 1881 году во время родов умерла Устинья Стефановна.

После смерти матери в семье осталось три мальчика – Сергей, Леонид и Николай.

Соответственно, все бремя воспитания сыновей легло на Исайю Кузьмича, человека строгого и требовательного.

Например, во время прогулки с малышами он мог ссадить их с тарантаса и требовать, чтобы они бежали рядом. Укреплял тем самым их выносливость и воспитывал волю к победе.

И они бежали что есть мочи, падали, вставали и опять бежали.

Конечно, это было жесткое мужское воспитание, но для темпераментного, взрывного Сережи подобные выходки отца не были чем-то унизительным и обидным. Физические нагрузки, необходимость постоянно доказывать всем и себе в первую очередь, что ты можешь, что добьешься поставленной цели любой ценой, оказались созвучны кипучей натуре мальчика, который ни минуты не мог находиться в состоянии покоя.

С самого раннего возраста проявилась еще одна черта Сережи Уточкина, которая впоследствии объяснит многие его безумные на первый взгляд поступки, – во всем он хотел дойти до сути, постичь всю глубину смысла, быть уверенным в том, что он это знает, что он это прошел.

Читаем в книге «Тренировка духа. Русский Авиатор Уточкин»:

«Он тогда уже твердо знал, что каждый обязан делать свое, и за все свое отвечать…» И далее: «С механикой Сережа знакомится в этом же возрасте. Отец подарил ему большой музыкальный ящик, и Сережа не успокоился до тех пор, пока не разломал его и не убедился, что ящик совсем не интересен; он очень надеялся, что механизм бесконечно сложен, и отвернулся от своего музыкального чуда, когда кроме вала и гребня ничего интересного не нашел».

«Бесконечная сложность» – как достойный и труднопостижимый соперник.

Пожалуй, таким неожиданным и запредельным соперником для Уточкина стали книги, чтение которых погружало его в такие состояния и миры, обнаружить которые в повседневной жизни было решительно невозможно.

Тайник для прочитанных книг был устроен мальчиком за печью.

Сюда пряталось всё, что было прочитано, и хранилось как особая реликвия, прикосновение к которой означало прикосновение к тайне, что могло быть уделом только избранных, посвященных.

Это было особое место в доме, о котором знали только Сережа и его двоюродный брат Спиридон.

Однажды о тайнике узнал отец.

Возмущенный тем, что в его доме делается что-то без его ведома, Исайя Кузьмич отреагировал сурово и в присущей ему манере – он велел сжечь все книги и именно в этой самой печи.

И они сгорели.

А в 1886 году от «скоротечной чахотки» сгорел и сам Исайя Кузьмич Уточкин.

Сколько Сергей помнил отца – он постоянно болел, и, по сути, его угасание происходило на глазах сыновей. Может быть, эти постоянные физические страдания Уточкина-старшего и были причиной его мрачного, желчного характера, а его суровые поступки – результатом смертельной усталости от бесконечного, забирающего жизненные силы недомогания.

Из воспоминаний Сергея Уточкина:

«Совершенно определенно сознаю я себя под столом, вокруг которого собрался консилиум по случаю болезни моего отца. Мне, девятилетнему любопытному мальчику, любившему вытеснять воздух, – интересно знать результаты от сборища всех приглашенных знаменитостей, а что они знаменитости, я знал, чувствовал, догадывался по приему, который им оказывала тетя Груша – сестра моего отца. И еще по многим другим причинам. Никогда у нас, в доме постоянного веселья, смеха, не бывало еще так много старых, серьезных и скучных людей. Личный доктор отца, которого мы все называли “Степа” и на котором катались верхом, был совсем не похож на своих коллег, и настоящее представление о враче я получил там же, под столом, рассматривая их ноги, которые меня в достаточной степени стесняли. Единственной моей заботой, управляя кораблем своего подстольного плавания, было не наскочить на какой-нибудь ножной риф. Утонуть я не боялся, но боялся быть вытащенным из-под стола и не получить сведений, которыми я интересовался. То, что потом случилось, заставило меня позабыть себя и всю обстановку вокруг. Некоторое время, довольно продолжительное, доктора говорили о своих делах, об опере, разбирали вокальные качества и тембр голоса певицы, певшей партию Амнерис. Я спокойно слушал, совершенно не считая положение своего отца серьезным, и терпеливо выжидал, пока они скажут что-нибудь о нем. Вдруг голос обладателя ног, которые были ко мне всего ближе и по которым я совершенно не мог угадать, с бородой он или нет, хотя усиленно занимался разрешением этого вопроса, – безо всякого перехода сказал голосом, который мне показался сухим, металлическим и бесцветным:

– А нашему Исайе Кузьмичу до первого мая не протянуть…

– Да, – послышался второй голос, – маевки он справлять не будет и на травке сидеть ему больше не придется.

Сидя на полу, я почувствовал, как вокруг меня растет трава. Вслушиваясь дальше, я понял, что мнения всех ног, которые уже мне казались стволами столетних деревьев, – одинаковы, расходятся они только в продолжительности времени, которым каждый из них определил грядущий конец моего отца. Степа – наш доктор – рассказал о ближайших симптомах, имевших место в последние дни, и длительность жизни моего отца определена была maximum в 10 дней.

Споров не было никаких, дело представлялось совершенно ясным, и весь почтенный ареопаг вновь продолжал говорить совсем не о том, что мне хотелось бы слышать. Я забыл о своем местоположении, о людях, ходивших и сидевших вокруг меня, и ясно видел голову своего отца, его всегда улыбающееся лицо и не мог понять того, что должно было случиться.

Степа предложил позвать тетю Грушу и особенно советовал не говорить ей сразу, а подготовить постепенно. И все порешили, что результаты сборища, называвшегося непонятным для меня словом “консилиум”, объявит ей один Степа, когда уйдут все остальные.

Задвигались стулья. Я, безучастный уже ко всему, остался один.

Долго, очень долго пролежал я под столом, не меняя положения, собирая все возможности помочь своему отцу. Я совсем не сознавал себя бессильным сделать это и нечувствительно для себя начал молиться, вылез из-под стола и побежал в Успенскую церковь, находившуюся недалеко от нашего дома. Там, обращаясь непосредственно к Богу, не говоря заученных слов молитв, которые заставляла меня каждое утро и каждый вечер читать нянька Настасья, – я со слезами на глазах упрашивал всех святых помочь мне перед Богом и сохранить жизнь отца.

Давал клятвы вести себя хорошо, никогда впредь не раздражать его, приходить в церковь каждый день и через некоторое время, ослабев от слез, я получил уверенность, что жизни отца не угрожает больше никакая опасность. И веселый с красными глазами прибежал домой обратно.

Через три дня в ночь отец умер, и с тех пор никогда мысль о Боге меня больше не занимала. Величие смерти я понял, увидев труп отца в комнате, распластанный на полу, и двух старух, переворачивавших его, обнаженного во время обряда омовения. Отца мыли большим куском простого прачечного мыла. Я взял с умывальника кусок туалетного и предложил одной старухе им мыть отца.

Старуха взяла меня за руку и вывела из комнаты. На следующий день состоялись похороны. Обычные слезы тети Груши и трех старших сестер привели меня в очень веселое настроение.

И с тех пор больше не видел своего отца».

После смерти отца братья Уточкины оказались в семье дяди.

Леонид Алейников пишет: «Дома, у опекуна и дяди он (Сергей Уточкин) занимал слишком много места, отнимал слишком много времени, доставлял слишком много огорчений, накладывал слишком много “ответственности” на старших, благодаря беспокойному, непокорному нраву, хотя всегда отлично знал, что можно и чего нельзя, старался оставлять содеянное на своей совести, не доводя о нем до сведения старших… Он был силен, смел, независим и потому одинок».

По перечисленным выше причинам проживание у родственников не стало продолжительным и переход на пансионное проживание к чужим людям за деньги, оставшиеся от отца, оказался неизбежен.