Но Петрушка Высоцкий был иноземцем, в Москве оказался пару лет назад, и никого здесь толком не знал. Он и по-русски-то говорил плохо, с польским акцентом, да еще и примешивал белорусские слова, отчего понять его было весьма затруднительно. Ну, положим, Петрушка и у себя на родине, в Шклове на Днепре, мало с кем дружбу водил, просиживал штаны в полуподвальной мастерской, и никто ему был не нужен, даже и солнечный свет. Возился со своими шестеренками, да так в них закопался, что всю войну пропустил, не заметил, как родной город от Речи Посполитой к русскому царю перешел. Ну а ему, Петрушке, простому часовому мастеру, какое до того дело – как собирал свои механизмы при короле польском Яне Втором Казимире, так и при Алексее Михайловиче продолжил их собирать. Незачем глупому посадскому люду совать любопытный нос в замыслы великих государей.

И черт его дернул пойти на рынок в тот роковой день две осени назад. Бродил-бродил по рыбным рядам, да и выбрел на площадь. А там – московский посланник в нарядной шапке вещает, сулит золотые горы и всемерную царскую милость искусным умельцам, которые согласятся в первопрестольную ехать, новый государев дворец в селе Коломенском строить. Сладкоречивый прохиндей, помнится, много чего сказывал про доброту царя Алексея Михайловича, как государь чуть не каждый день все перстни с рук раздаривает, а иной раз и шапку пожалует, с соболем, вот как эту, – тут посланник сдергивал с себя бесценный убор и крутил его перед ахающей и охающей толпой. Ну тут Петрушка не удержался, сорвался навстречу чудесам. Кто же знал, что вот так все обернется.

К кому же из царских стольников на поклон пойти? Знающие люди советовали Богдана Матвеевича Хитрово, главного оружничего, хозяина всей Оружейной палаты. Поговаривали, что лучше боярина Хитрово никто шептать не умеет. Наверное, не врали, поскольку государь Михаил Федорович пожаловал боярину саблю с золотыми буквами на вороненом клинке, а государь Алексей Михайлович одарил оружничего кафтаном атласным золотым на соболях, кубком золоченым и денежной придачей в восемьдесят рублей. Боярин Хитрово и на польском говорил как на родном, ему можно было бы от души поплакаться, составить жалобницу по всей форме.

Вот только жаловаться Петрушка Высоцкий собирался именно на боярина Хитрово. Так что идти к нему плакаться тоже было никак нельзя.

Что ж, делать нечего. Придется пытать счастье и бить челом царю без всяких заступников.

А вот и царская карета, в немецких землях изготовленная, мягкая, с рессорами, не то, что русские колымаги. А за ней еще с десяток сверкающих экипажей. Кавалькада влетела во двор Коломенской усадьбы, запылила, зашумела, зафыркала. Тут же из резных дверей высыпали встречающие, подбежали к экипажам, стали доставать государя из немецкой кареты под белы рученьки.

Петрушка понял, что пора. Он споро протер руки ветошью – негоже будет заляпать челобитную маслом, которым он смазывал башенные часы над входом в усадьбу, пусть даже это масло самое отборное, оливковое, особо привезенное для царя купцами-фрязинами из Рима. Затем, ловко, как белка, соскочил с лестницы и бросился в ноги государю:

– Не вели казнить!

– Фу ты, господи! – Алексей Михайлович отпрянул, мелко крестясь. – Страдник, худой человечишка, напугал-то как!

Петрушка почувствовал, как в него уперлись пики стрельцов, охранявших государя. Копья разодрали и без того дрянную одежду и больно, до крови, проткнули кожу.

– Великий государь, – бормотал Петрушка со своим ужасным польским акцентом, – я холоп твой верный, Оружейной палаты иноземец часовой мастер Петрушка Высоцкий, смилуйся, батюшка государь, позволь челом тебе бить смиренно!

– Ах, помню-помню, – успокоился царь и велел стрельцам: – Оставьте его, он мне львов делал у трона, механических. Подходят ко мне посланники иноземные, а львы у трона пасти разевают, как живые! Головами мотают, глазами сверкают, потеха! Посланники с испугу заикаются, – государь захихикал радостно, как ребенок. – И часы вот тоже он мне соорудил… – Тут царь обратился к кому-то из своей пышной свиты: – Богдан Матвеевич, что же это у тебя, боярин, за непорядки в Оружейной палатке? Мастера царя пугают, с неба валятся, как ангелы сатанины али яблоки спелые.

– Прости, батюшка, Христа ради! – недовольно загудел знакомый голос. Петрушка не осмелился поднять голову из пыли, но и так было понятно, что его начальник страшно взбешен. – Разберемся с ненадобным шпынем, злодеем пронырливым, позволь вот я его заберу отсель…

– Погоди, боярин, – вздохнул царь и легонько тронул красным сафьяновым сапогом Петрушку за плечо. – Ну, что тебе, человечишка, говори скорей! Думаешь, у царя и забот больше нет, чтоб стоять тут целый день на солнцепеке, на тебя, грязнулю, любоваться?

– Позволь, великий государь, челом бить смиренно, – повторил Петрушка, несколько осмелев. Уперся локтями в пыль и, стоя на четвереньках, принялся читать по заранее заготовленной бумажке, написанной по-русски, но латинскими буквами: – «В прошлом, государь, в семь тысяч сто восемьдесят первом году по твоему, Великого государя, указу и с приказу Большого дворца делал я, холоп твой, в селе Коломенском львы и часы на башню, а твоего Великого государя жалованья давано мне в то число поденного корма по гривне на день, а годового денежного и хлебного жалованья не дано ничего, и оттого я, холоп твой, оскудел и одолжал великие долги…» – Петрушка чихнул от пыли и быстро продолжил: – «Вели, государь, мне для моей скудости и великих моих долгов на нынешний на семь тысяч сто восемьдесят второй год своего государева годового денежного и хлебного жалованья и с поденным кормом весь сполна выдать».

Петрушка весь сжался, что-то скажет государь? А если осерчает?

– Что ж, сегодня я в благодушии пребываю, – сказал царь добрым голосом, и Петрушка поднял голову, – а посему приказываю: за твою многую работу выдать сполна. Распорядись, Богдан Матвеевич.

– Будет сделано, государь, – отозвался боярин, обжигая мастера яростным взглядом.

И тут Петрушка рискнул:

– Не вели казнить, великий государь!

– Ну что еще тебе, страдник? – Алексей Михайлович раздраженно почесал в бороде. – Сказано уже, сполна получишь за свою работу. Перстень еще хочешь царский на память? Ну ладно, на вот тебе, у меня все равно пальцы от жары отекли, – и царь величавым жестом бросил драгоценное кольцо к Петрушке в пыль.

– Смилуйся, батюшка государь, вся наша палата Оружейная тебе челами бьют, – заторопился Петрушка, захлебываясь от волнения, забывая русские слова. – Мастера все днем, ночью беспрестанно трудзьитца, все платьишком обносились, оборвались, нечем прокормиться, помираем смерцья глодова… Нет сил больше терпеть…

– Что? – возмутился царь. – Что тут этот холоп несет, Богдан Матвеевич? Мастерам твоим плохо, что ли?

– Никак нет, государь, не слушай этого врага Божия, богоненавистца, христопродавца проклятого, – загудел боярин, незаметно пиная Петрушку под худые ребра. – Оружейная палата наша суть гордость всей земли русской, собрали мы мастеров со всех концов нашей необъятной родины, громадной благодаря твоим неустанным стараниям, батюшка! Мастера у нас сытые, судьбой своей довольные, вот какой богатый дворец на радостях тебе отстроили, самодержцу нашему. На двести семьдесят комнат, и каждая изрядно украшена, и инроги тут на потолках, и кометы блуждающие, и резьба повсюду всем на удивление, иноземным королям на зависть…

Нашептывая все это царю на ушко, боярин подхватил Алексея Михайловича под локоток и увлек к дверям усадьбы. Процессия потянулась за ними, и вскоре Петрушка остался во дворе совсем один, не считая вечных стражников, кидавших на него презрительные взгляды.

Мастер подобрал царский перстень, встал и отряхнулся. Ежели продать перстень, денег хватит, чтобы добраться до родного Шклова и снять опять ту славную мастерскую в подвальчике.

В Москве Петрушка не останется. Тут шестеренки плохо работают. Механизм государственный так проржавел, что уже и масло не поможет. Даже ежели оно оливковое, особо привезенное купцами-фрязинами из Рима.