Он замер у окна, уткнувшись взглядом в громадный лоб черного холма.

Тысячи раз глядел он туда без всякого интереса. И нечего там не замечал. Но в этот час, в эту секунду, невероятный невидимый магнит потянул его к оконному проему, а взор к темной возвышенности…

Этот ужасающий взгорок остался ещё со времен строительства. С той эпохи, когда десять лет назад микрорайон только поднимался из ничего, как вселенная. Похоже именно здесь и случился Большой взрыв. Но существуют чудаки, упрямо утверждающие, что не осталось и крошечного следа от первого мгновения мира. Безумец! Приди и виждь! Укажу пальцем!

Июльский вечер уже пару часов лениво томился духотой на плоской вершине. И не спешил уступать ночной прохладе эту бесполезную огромную насыпь высохшей грязи. Но наконец сдался.

По восточному шероховатому склону, искромсанному глубокими трещинами, начала медленно съезжать пыльная свежесть. Она понемногу, с высоко клубящимся дорожным прахом, достигла окна, сквозь которое встревоженно вглядывался куда-то вверх наш молодой и главный герой этой истинной истории.

Налетевшая пусьера поскреблась и настойчиво постучалась тоненькими иголочками по стеклу. Но её навязчивость оказалась незамеченной и напрасной. Парню было точно не до шалостей.

…Шестнадцать лет… Так хочется узнать свою судьбу… Такой глупый и волшебный возраст…

Изначально человечество прятало своих мертвецов под пригорками, или обязательно наваливало бугры. Можно подумать, что и здесь, под этим валом, также присыпаны тяжелой глиной чьи-то кости. Но это только кажется. В действительности там пустота. Но ведь из ничего и явилось всё!

Большую часть насыпи закрывала пятиэтажка. Некрасивое скучное здание в виде серой длинной прямоугольной коробки. Напротив – такое же уныние, только девятиэтажное. Отсюда, из окна на втором этаже, и пялился на срез черной горки шестнадцатилетний парнишка. А внизу, с тротуара, на мальца глядели такие же как он, его приятели. Ухмыляясь, и вертя у виска пальцем.

Его прозвали Пятница. Что было написано в паспорте, никто теперь и не вспомнит. Но зато до сих пор в тех местах возможно услышать об оригинале последнего рабочего дня. Или о предпраздничном дурачке.

На этой, так неожиданно и внимательно, обозреваемой лобной вершинке герою не раз прилетало чьим-нибудь кулаком по излишне любопытной головушке. Но однажды он всё же отважился подарить пару прямых обидчику. И этот день он помнил всю жизнь!

Взор юного Пятницы тянуло в окно необъяснимой магией. Он не смог бы внятно поделиться тем, что же так взволновало его неокрепший мозг. Но, я, автор, будучи много старше и опытней, разъясню его тревогу – он страстно ожидал чуда! Глагол о грядущем! Всего лишь! Но как же глупо… Счастье в невинности…

Весь последний год он тосковал о будущем. И вселенная смилостивилась над его «плачем».

Внезапно лицо нашего парня искривилось, словно от сильного разочарования или боли. Глаза расширились. Подросток застонал, закрыл глаза руками, склонил голову и замотал ею в стороны. Длинные кучерявые мальчишеские пряди смешно заболтались над резкими скулами, как иудейские кисточки по краям одежды.

На утро он сострижет их наголо. Ибо отныне он что-то иное. Он более не младенец, нет! Скорее – он стал, как боги. Он обрел знание, взамен своего бессмертия.

– Нет! Нет! Нет…, – жалкими и негромкими вскриками разрезалась напряженная тишина небольшой и бедно обставленной комнаты.

Да… Шестнадцать лет… Так жаждется увидеть свою судьбу! Такой наивный и милый возраст… Такой возраст…

Ещё семнадцать лет назад на месте этого лысого холма лежали болота. Невдалеке струился ручей, кучился влажный тенистый лес. Осторожно из-под кустов выглядывали зайцы, а к ним подкрадывались беспокойные лисицы. Неумолчное кваканье и художественный птичий свист, вкупе с высоким комариным писком, и всепроникающим жужжанием шмелей и стрекоз – всё это и составляло истинную физиономию волшебных топей Мемеля.

Но советский народ родился не для жалких старинных сказок о лесных феях и леших. Он иссушил намертво болота, срезал рощи и пущи, и на милую звериную рожицу натянул унылый намордник многоэтажек. И мордашка стала рылом.

Именно в это последнее лето, перед самым появлением бравой руки строителя, в этих местах случилась аномалия. Сначала по заросшей стоячей воде забегали огромные пузыри. Затем грузные глубины издали тягостный гул. Непросвещённые легко сошлись бы на том, что эти грозные звуки всего лишь перекаты грома. Что они свидетельствуют о приближении мощного ливня или даже шторма. И поспешили бы в укрытие. Но я знаток таких вещей. И раскрою тайну. То мрачно прощались с сумрачным миром последние балтийские трясины. В скорбном предчувствии скорого финала долгой истории, они горько печалились под полночными июньскими небесами. Они пророчествовали о многих близких бедах и жестоких переменах. Это была ночь на Ивана Купалы.

В ту полночь вся окружающая живность попряталась по норам, берлогам, травам и дуплам. Ибо угнетающая горесть болот была нестерпима для ушей пугливых животных. В ответ они выли и стенали, заглушая вздохи и рыдающий рев топи.

Потому ни одна живая душа не заприметила, как небольшое зеленое свечение с трудом выкарабкалось на поверхность трясины. И подобно шаровой молнии неспеша запарило над беспокойной и непроглядной водой. Оно двигалось на восток в маленький провинциальный и забытый фортуной городок.

Приблизивший к редким и тусклым мерцающим огонькам местечка болотный шар замер. Словно что-то высматривая. Но вдруг будто определившись, люминесцентное явление ускорило своё реяние в глубь городка, к длинному пятиэтажному зданию у реки.

Рядом с этим продолговатым домом, приютившимся вдоль русла просторного течения, торчали парковые останки восемнадцатого века. Липы в метровый обхват, толстокожие дубы и разветвленные буки. К ним нанесло случайных низкорослых берез и множество высоченных тополей.

Этот эклектический заброшенный сквер ко второй половине двадцатого века в конце концов сделался логовом неугомонного воронья. Которое к ночи всё же стихало. Но в этот год час папоротника выдался на редкость беспокойным. Не только, разрывающее душу, уханье доносилось с торфяников. Но и сами пернатые ворчуны, пребывая в смятении от докатывавшегося до них ужасающего эха, принялись каркать с нарастающей силой.

На противоположном берегу, у небольшого пирса, крепилась шхуна. (Именно к ней и двигался наш болотный гость.)

История этого двухмачтового парусника второй половины восемнадцатого века драматична. Зафрахтованный в Англии для торговли пивом и коньяком, он затонул сразу же по прибытии в означенный городок. И простоял полузатопленным у самого устья реки лет десять, мешая проходу к новой городской пристани. Торговцев и рыбаков это бесило невозможно. Под давлением жалоб несчастную лодку в конце концов перетащили немного вверх по течению. И бросили у заброшенного портика.

Суденышко не раз попытаются перетянуть то вниз, то вверх, периодически затеивая ремонт. Но бедная «балау» или невзначай опускалась ко дну, или билась о неожиданную мель. Поэтому к концу девятнадцатого века о кораблике забыли напрочь. И только после второй мировой войны советский глаз усмотрел этот гниющий «голет» на безымянной отмели. Его поставили на воду и пришвартовали к старинной пристани напротив одряхлевшего парка. А на палубе устроили единицу общепита в виде рабоче-крестьянского ресторана.

Надеюсь, читатель не забыл о загадочном шаре парящим над переулками ночного Мемеля. Мой рассказ ведет нас к нему, как к одному из важных персонажей этого истинного повествования. Хоть лицо это имеет характер эпизодический, но без него никак и никуда.