Ни каких сомнений, он иезуит, и не из простых. Какой ни будь магистр. Для него было возможно выполнить эти четыре условия, пальцы дёрнулись только на слове «уговорить». Или не хочет, или просто против этого.

– Это огромная работа, ваша светлость. И мне не понятно количество возможных переселенцев. Кроме того не совсем понятна цель. Лучшие уже у вас и продолжают прибывать, – иезуит был не прост.

– У меня даже в Вершилово уже не хватает учителей для школ, а ведь я отвечаю ещё за несколько городков, там тоже есть дети и их нужно учить, кроме того наука не стоит на месте она развивается, появляются новые имена, хотелось бы этих умников заполучить в свой удел, – вспомнил Пётр Пушкина.

– Мне показали ваши школы и учебники. То, что творится в вашем, князь, уделе не подаётся осмыслению, дети в двенадцать лет у вас изучают то, чего не преподают ни в одном университете Европы, я сам окончил университет в Пизе, знаком с Галилеем и профессором Кастелли, но ваш новый учебник физики просто не понял. Я заканчивал богословский факультет, но ходил на лекции этих профессоров, тем не менее, вынужден признать, что сейчас ваши дети изучают то, чего не знают в Европе и даже о многом не догадываются. А что вы можете предложить за мои услуги по вербовке новых учителей для ваших школ и собирание библиотеки, – теперь изучающе смотрел на Петра месье Женю.

– А просто деньги вас не интересуют? – ну, начать нужно с простого.

– Деньги интересуют всех и всегда. А что вы скажите, если в вашу школу поступят несколько учеников, которых я привезу сам, им будет лет по пятнадцать, и если у вас семиклассное образование, то они к двадцати двум его получат, – а этот смотрит в глаза, думает, что сейчас зрачки забегают.

– Легко. Сколько учеников и сколько денег? – игры кончились.

– Десяток юношей и десяток тысяч рублей в год, – месье Женю тоже мило улыбнулся.

– Договорились.

Сумма не маленькая. Для Руси так просто огромная. Если корова стоит рубль, а боевой конь червонец, то десять тысяч это деньги. Но в Европе книги не дёшевы, а мозги вообще оценить невозможно, может один из переселенцев сделает пластмассу, полиэтилен. Это сразу окупит и сотню тысяч рублей.

– С вами приятно иметь дело, ваша светлость. Только давайте немного вернёмся назад, к фарфору, – да противник серьёзный, даже не улыбнулся от радости.

– Я считаю, что ваши люди должны всё попробовать своими руками, чтобы потом не возникло причин нас упрекать. Завтра все они, включая вас, профессора и всех до единого наёмников, будут молоть компоненты необходимые для приготовления фарфора.

– А наёмники зачем? – Не понял француз.

– У нас очень строгие правила в отношении спиртного и вообще поведения в городе. За малейшие нарушения у нас отрезают ухо, за второе прилюдная кастрация. Вы же не хотите, чтобы ваши воины уехали отсюда евнухами, а всё к этому идёт. Пусть они будут заняты весь день и устанут, чтобы вечером думать только о том, чтобы выспаться, – Петру уже доложили, что французы ведут себя на улицах Вершилово, как завоеватели.

– Но они все дворяне и могут не захотеть, – отпрянул иезуит.

– Выбирайте. Могу устроить показательное отрезание уха у де Мулине, он тут на днях пытался приставать к монашке. Зубы ему, конечно, наши милиционеры выбили, но ухо пока не отрезали, ждали, что я решу, – Пётр склонил голову набок, ожидая ответа.

– Я не уверен, – начал было француз, но Пётр его остановил.

– Значит, сегодня режем ухо. В шесть вечера на площади у старого храма.

– Хорошо. Я переговорю со своими людьми. Думаю, что найду аргументы, – дети, верят во всё, что им скажут зловещим голосом.

– Завтра в восемь утра все до единого должны быть в размольном цехе. Парадную одежду лучше не надевать. Работа пыльная.

После француза Пётр решил отдохнуть душой и пошёл к механикам. Эти товарищи почему-то меньше всех его в гости зазывали за последние три дня, значит, что-то не клеится, не получается. И как там в песне про улицы: «Значит нам туда дорога».

Механики возились с паровой машиной. В помещении стоял грохот и свист работающего паровика. Неужели справились. Вот это титаны.

– Пётр Дмитриевич, – увидел его Вильгельм Шиккард, – наконец-то соизволили зайти. Мы тут никак не можем понять, как увеличить обороты. Силы-то у паровика хватает, а вот скорость получается маленькая.

Пётр оглядел конструкцию, понятно.

– Вы же часовщик, неужели не смогли придумать редуктор. Две пары шестерёнок в чугунном корпусе и всё это залито маслом.

– Но здесь огромная сила, – засомневался Йост Бюрге.

– Ну, редуктор можно сделать большим, а шестерни широкими, – пожал плечами Пётр, – нужно только посчитать во сколько раз нужно увеличить скорость. Стоп. Понял я, чего вам не хватает. Коробки передач. Должно быть, несколько шестерён на одной оси.

Бывший генерал Афанасьев любил покопаться в движке и ходовой своей 21 Волги. Нет, он был не фанат этого дела, как некоторые, целыми днями напролёт копающиеся в машине. Но если что-то случалось, то Афанасий Иванович с сыновьями перетрясали старую боевую подругу до последнего винтика, пока не исправляли неполадку.

Пётр прикрыл глаза, вспоминая порядок и размеры шестерён, и на подсунутом ему листке быстро набросал коробку передач от Волги. Немцы сопели за плечом.

– Всё, только нужно количество зубьев на всех шестерёнках посчитать, но ты ведь Вильгельм часовщик, сможешь это сделать, я, честно говоря, не знаю, как их рассчитывать.

– Да, Пётр Дмитриевич, такое ощущение, будто бы вы уже видели где-то такую конструкцию. Признайтесь, – сощурился на него Йост Бюрге.

– Может и видел, – уклонился от ответа Пожарский и вдруг увидел приставленный к стене велосипед.

– Что это? Вы сделали велосипед? – князь бросился к двухколёсному чуду.

– Надо ставить третье колесо, – Людвиг Фойе, махнул рукой, – Я же говорил вам, что он не поедет, человек с него падает, как бы мы ни пробовали.

Пётр обошёл велосипед, покрутил руль, потом приподнял заднее колесо и крутнул педаль. Туго. Нужно немного ослабить цепь, но ездить можно и сейчас. Пётр посмотрел на железного коня ещё раз. Нужно, конечно, из резины сделать ручки на руле и крылья с брызговиками, но это детали. Всё вроде работает.

– Нужно третье колесо, – это снова изобретатель вечного двигателя.

– Нет, нужно просто помолиться богу, – пошутил Пожарский, но по вытянувшему лицу Фойе понял, что шутить такими вещами в 17 веке не стоит, но деваться уже было некуда, не отступать же.

– Давайте я сейчас помолюсь правильно, перекрестившись двумя перстами, справа налево, и попробую прокатиться, – предложил он французу.

– Да хоть всей ладонью. Всё равно упадёте, – тоже завёлся француз.

И тут Петру в голову забрела шальная мысль.

– Дорогой Людвиг, давайте поспорим. Если я, правильно помолившись, на нём прокачусь и не упаду, то вы переходите в православие. Если же упаду, то я добиваюсь у Государя для вас княжеского титула и выплачиваю вам сто тысяч рублей, – Пётр, когда всё это произнёс, и сам испугался. Он последний раз сидел на велосипеде в конце шестидесятых годов двадцатого века. То есть там прошло пятьдесят лет, да тут уже пятый год идёт. Кроме того это ведь тело Афанасьева умело кататься, а сейчас Пётр в чужом теле.

– Если всё дело в молитве, то я согласен. Докажите, что ваш бог сильнее нашего, – гордо выпятил грудь изобретатель.

– Бог один и тот же, но ваши молитвы он не слышит, потому, что вы отошли от его учения, ведь схизматики и ортодоксы, коими вы нас кличете, можно перевести, как верующие по-старому. Ваши папы римские решили, что они умнее остальных и исправили обряды, теперь так же поступили протестанты, у вас во Франции гугеноты. Но теперь католики убивают их за это. Получается, что католикам исправлять обряды можно, а другим нельзя. Нестыковачка. Ладно, закончим теологический спор.

Князь Пожарский прочитал «Отче наш» и, троекратно перекрестившись, взялся за руль.