Он не отводил взгляд, но удивительно, насколько нейтральным был это взгляд. Помимо воли княгиня восхитилась, как восхищаются пытливые учёные умы, столкнувшись с чем-то необыкновенным, пусть и не со знаком плюс. Природа такова, что плюсы всегда уравновешиваются минусами. Можно как угодно относиться к минусам, но отрицать их не стоит. Всё ли в природе имеет заряд или, иначе сказать, направленность? Скорее всего – и такие гипотезы существуют – есть и так называемый балласт, чья нейтральность всего лишь вспомогательный инструмент превращения одних веществ в другие, и собственного направления, своего заряда у подобных частиц мироздания нет.
Свежие открытия Ойгена Гольдштейна[3] и Джозефа Томпсона[4]дали толчок, и уже существуют свежайшие уточнения и дополнения, физики стоят на пороге чего-то огромного, пугающего, подобного открытию вселенской тайны… Впрочем, ещё Демокрит и Левкипп довольно подробно теоретизировали атомистическую космологию. Как бы ремесленники, взявшись за практику, не натворили бы бед… Вера усмехнулась, поймав себя на том, что один в один мыслит, как Иван Ильич, полагающий, что электричеству положено быть в молнии, а не сортиры освещать. Так плюс, минус или балласт Дмитрий Петрович Концевич? А она сама? А Саша Белозерский? Какая разница. В кабинете повисла тишина. Ох уж эта скорость мысли!
– Герой войны и надёжный товарищ, Георгий Романович Буланов – новый санитар клиники «Община Святого Георгия».
Георгий несколько смущённо поклонился на все стороны, схвативши за руку Матрёну Ивановну. Представление застало его за устройством стульев в пирамиду, его качнуло, и он безотчётно вцепился в сестру милосердия, отметив, как крепки её мускулы. Матрёна не стала стряхивать с себя мужскую руку, почуяв, что конкретно сейчас это не мужское, но лишь искание товарищеской поддержки. И поймала себя на том, что жалеет, что это не мужское.
– Одно же из самых главных нововведений, если не самое главное, к которому нам всем придётся привыкать… всем, включая меня, – Вера Игнатьевна иронично усмехнулась. – Клиника отныне оказывает помощь не только малоимущим, но и состоятельным пациентам. Пока достраивается «богатое» крыло, мы откроем амбулаторный приём для дам и господ, разумеется, с другого входа. И с иным антуражем. Равно нам придётся изменить привычное поведение. Не стройте недовольные лица, коллеги! – княгиня пришла в несколько раздражённое состояние. – Я понимаю, дамы и господа, что общаясь с нашим постоянным контингентом, вы немного утратили… Мы! – акцентировала она. – Мы немного утратили представления об обхождении. И если я могла позволить себе в санитарном поезде орать на генерала Ромейко-Гурко и была в своём праве повышать на него голос для его же пользы, то здесь… С небедными в миру – совсем другие правила. Русский генерал или японский принц могли яростно оспаривать меня. Там, на войне. И там мы были равны. Но равенство на войне и равенство в миру – не тождественные равенства. Здесь и сейчас мы в миру, а не на войне – и всем, кто привык командовать или привык смотреть свысока на богатеев, считая их капризными, – и я не говорю, что это не соответствует истине… Тем не менее, нам придётся отныне абсолютно со всеми пациентами общаться на равных, со всеми «извольте-позвольте». А своё эго многим из нас – не скрою, в первую очередь мне! – придётся упрятать куда поглубже, мне не хотелось бы конкретизировать анатомическую локацию; полагаю, она всем присутствующим отлично известна.
Не бог весть какая шутка развеселила аудиторию.
– Я понимаю, дамы и господа! – серьёзно продолжила Вера Игнатьевна, предоставив собравшимся возможность посмеяться. (Этот нехитрый лекторский приём известен всем мало-мальски уважающим себя ораторам.) – И знаю, что это понятно собравшимся здесь: общаясь с нашим контингентом – обездоленными, как правило, напрочь, – мы утратили представления об общении «равный с равным». Точнее, не утратили, а низвели себя на уровень обездоленных. Или же возвысили. Тут как посмотреть, и я склоняюсь ко второму, – Вера помолчала, дав аудитории возможность осознать сказанное, прочувствовать. – Мы легко переходим на «ты», и благодарные фабричный, горничная, крестьянин легко переходят на «ты» с нами. Мы с вами все здесь некоторым образом квакеры. Для нас не существует разницы между людьми, перед нами, как и перед Богом, все равны. Это прекрасно. И тем, в ком это есть, настоятельно рекомендую беречь это в себе. Но отныне мы вынуждены будем делать поправку на социальный, сословный и материальный статус и с каждой капризной дамочкой вести себя в соответствии с её представлениями об этикете.
– То есть как обслуга! – хмыкнул Концевич. – Состоятельные господа именно так и воспринимают врачей – обслугой.
– В каком-то смысле, Дмитрий Петрович, это так и есть! – довольно резко отреагировала Вера. Потому что Концевич был прав. И самых лучших людей порой приводит в ярость именно правота, и ничего нельзя поделать с этим. – Но если вас оскорбляет слово «обслуга», вспомните однокоренное ему слово, которое больше придётся по нраву человеку чести: служение.
– Служить бы рад, прислуживаться тошно[5], – пробормотал ординатор и удостоился презрительного взгляда Владимира Сергеевича Кравченко.
Вера Игнатьевна отметила этот взгляд, немало её удививший, что она, разумеется, не показала. Чем господину Кравченко Грибоедов не угодил? Или ему не угодил Грибоедов в исполнении Концевича? А вот это уже интересно, учитывая, что именно Владимир Сергеевич ходатайствовал на предмет продвижения Дмитрия Петровича. Ходатайствовал весьма холодно и равнодушно, но тем не менее – ходатайствовал. Что-то существует между этими несхожими людьми, но ни значения, ни причин этого Вера не могла определить. Просто чувствовала.
– Полагаю, нет смысла интересоваться, есть ли у собравшихся вопросы, поскольку вопросов много. Что-нибудь важное произошло на амбулаторном приёме?
Вопрос повис в воздухе. Ни Белозерский, ни Ася так и не вернулись, а именно эта парочка несла амбулаторную вахту почти круглосуточно. Сестра милосердия – скорее, по факту проживания при клинике. Белозерский же – от неуёмной энергии.
– Все свободны! – распустила Вера Игнатьевна публику. К ней тут же подскочила Матрёна и начала горячо докладывать, что шальной Белозерский ведро краски опрокинул, какую-то девицу на руки подхватив… И что рано его ещё заведовать ставить. И…
– И откуда ты всё знаешь?! – воскликнула Вера. – Ты же здесь была! Положим, «Этюд в багровых тонах»[6] в виде ботинка и я заметила, как не заметить? Но остальное… Как, Холмс?!
– Не знаю, какие тебе этюды на холмах, а у твоего любимца на лице всегда всё прописано. Или опять шкоду какую учинил. Или вот-вот собирается.
Георгий, оставшийся в кабинете, усмехнулся.
– Иди вон нового санитара в штат оформи и расскажи ему как да чего! Вместо того чтобы по лицам читать! Тоже мне нашлась, физиогномист-самоучка! И ты тоже, ухмылку сотри! – это предназначалось Георгию. – Поступаешь под начало Матрёны Ивановны. Меня будешь с сыновней нежностью вспоминать, как под ней побудешь! – гаркнула княгиня, возрастом, признаться, никак не годившаяся Георгию в матери. Скорее уж он подходил ей в старшие братья.
Рассердилась княгиня потому, что Матрёна была права. Не надо особо уметь читать по лицам, чтобы понимать: Белозерский точно что-то натворит, если за ним не проследить. Если уже не натворил… И вообще! Чего это она так разговорилась сегодня? Никак влияние профессорской должности и кабинета. Как в бессильной ярости возмущался Хохлов: «Если б не было дел, я не видел бы необходимости в существовании департаментов, но парадоксальным образом существование департаментов тормозит ведение дел и совершенно подменяет собой существование людей, ради блага которых и созданы департаменты, призванные облегчать ведение дел людских! Всё-то у нас через то самое место! Не хотелось бы мне уточнять его анатомическую локацию, всем вам отменно известную!»
