– На кулачках, значит?
– На кулачках!
Вера Игнатьевна и Матрёна Ивановна шли по коридору.
– Мотя, нам акушерок набрать надо. И врач не помешает, я в Керчь написала, там моя давняя знакомка работает. Ты новенькую сестричку бабичьему делу обучай. Сообразительная, руки способные.
Тут как раз навстречу им та самая новенькая и принеслась, перепуганная:
– Кучер с санитаром драку на дворе затеяли! Я из женского здания шла…
Вера стремительно зашагала на выход. Матрёна, ахнув, прихватила юбки и понеслась следом. Марина Бельцева последовала за ними. Любопытно же! Ей всё нынче было любопытно. Здесь был совсем другой мир. Здесь было куда свободнее и спокойнее, чем в господском доме. Здесь её не считали за неодушевлённый предмет, при котором всё можно и с которым всё можно.
Вера вышла на крыльцо. Иван Ильич и новый санитар мутузились. Это выглядело прекомично. Оба были сильны, разве Георгий в ногах потяжелее, Иван Ильич поманевренней, но санитар был в целом крупнее, так что давил корпусом. Вера еле сдерживала смех. Выскочившая следом во двор Матрёна кружила вокруг мужиков, сцепившихся за грудки. Вера, покачав головой, ринулась промеж сопящих бугаёв. Бельцева застыла в дверном проёме, раскрыв рот. Молниеносным неуловимым движением княгиня вывернула мужикам руки за спины так, что те вынуждены были застыть в низком поклоне аккурат напротив Матрёны.
– Выбирай! – скомандовала княгиня.
– Я?!
– Не из-за меня эти добры молодцы передрались!
«Добры молодцы» кряхтя, пытались вывернуться. Вера Игнатьевна чуть сильнее заломила руки, рявкнув:
– Была команда?!
– Марина, идём, у нас дел невпроворот! – елейным голосом промолвила Матрёна Ивановна и направилась к дверям. Бельцева попятилась не в силах оторвать взора от диковинного зрелища: женщина легко удерживает двух здоровых мужчин. Чудеса, да и только!
– Никаких чудес! – Вера не сочла возможным оставить детское удивление Марины без разъяснения. – «Путь пустой руки»[29]. Любой может выучиться. При должной степени терпения. Русский кулачный бой при прочих равных бессилен против «пустой руки».
– Выпустите, бога ради, Ваше высокоблагородие! – простонал Георгий.
– Вера Игнатьевна, отпустите, чёрт бы вас побрал! – прокряхтел Иван Ильич.
Вера бросила вопросительный взгляд на Матрёну Ивановну, застывшую на крыльце с видом боярышни, какой её увидел кустарь лаковой миниатюры, творящий по мотивам художника Маковского.
– Ни один предложения не изволил сделать! – отрезала Матрёна и горделивой павой зашла в клинику. Бельцева юркнула за ней, чуть не получив дверью по носу.
Вера отпустила мужиков и расхохоталась. Отсмеявшись, с недоумением посмотрела на соперников, которые оправлялись, пыхтели и утирались. Были в крайней степени недовольны тем, что их баба скрутила, и старались друг на друга не глядеть.
– Что, ни один?!
– А я чего?! – сорвало в нерв Ивана Ильича. – Она ж вся такая важная, куда там ваше дело! Командирша вся из себя! Перед этим ещё задом вертит.
Вера Игнатьевна уставилась на Георгия.
– А он чего?! – раздражённо огрызнулся тот. – Сказал бы прямо! Я почём должен знать, что он меня из-за бабы невзлюбил?! Я привычку имею, Ваше высокоблагородие, с товарищами плечом к плечу. А не… не с интриганами боками тереться!
Такого оскорбления Иван Ильич не в силах был перенести. Он развёл руками, глаза его увлажнились. Дрогнувшим голосом он еле выговорил:
– Ну знаешь! Ты при-при, да не напирай!
Вдруг он взвился весь, как пружина, и бросился на расслабленного противника, толкнул его руками в грудь. Застал, что называется, врасплох. Георгий упал – неудачно упал – нелепо качнулся на земле ванькой-встанькой, штанины задрались, и Ивану Ильичу, собиравшемуся броситься на лежачего санитара, явились деревянные протезы. Вера только головой покачала. Села на крыльцо. Достала портсигар. Сейчас будут представлены акты второй и третий: раскаяние и братание. Здесь русский дух, здесь надрывом пахнет. Здесь на неведомых дорожках Фёдор Михайлович бредёт на курьих ножках[30].
Минут через пять, после слёз, наматывания соплей на кулак и ожидаемых рукопожатий и объятий, Иван Ильич и Георгий Романович уселись курить рядом с княгиней. От её папирос отказались. Извозчик угостил санитара самокруткой. Как сказать: угостил! Если бы тот отказался от «угощения», Иван Ильич его бы проклял. Таковы особенности русской любви.
– Чего сразу не открылся, шишига безногий?
– А что это меняет, старый чёрт?
– Всё это меняет! Не сильно-то ты и моложе!
– Ничего это не меняет! Сильно, не сильно, а чутка есть. Ничего не меняет, что я без ног. Не сильно-то я и без ног, как видишь. Во всяком случае… – Георгий покосился на княгиню, глаза её смеялись – ну, значит, можно и шуточку отпустить негромко, – во всяком случае, с бабами это ничего не меняет!
– Тьфу! Дурья твоя башка! – сплюнул извозчик и протянул Георгию руку. – Давай по новой: Иван!
– Георгий! – санитар с радостью протянул в ответ увесистую ладонь.
– Тот самый? Держит ангел копиё…
– Бьёт дракона в жопиё!
Пока они хохотали, обнимались и целовались троекратно, Вера Игнатьевна зашла в клинику. Распря была улажена. Хотя, как ни бейся, а инвалида равным не признают. Стал бы Иван Ильич таким добрым, если бы да кабы! Рассмотрел бы так скоро, что Георгий – хороший мужик? Или в нём сострадание, опять же надрывное, заголосило, что он и за бабу сражаться со счетов сбросил? Или индульгенцию себе искал? Вроде и нравится Матрёна, но и жизнь менять охоты нет. Тут ещё дел навалилось с реорганизацией, лошадок много, карет добавилось. Какая уж тут семейная жизнь? А для Моти возможна семейная жизнь? А для Георгия? А для неё самой?! Какого дьявола такие глупости в голову лезут?! Кого-то можно в этом мире назвать совершенно неискалеченным? Или нет таких? Тьфу, сами разберутся! Ты с собой, княгинюшка, разберись, будь так добренька.
– Теперь Матрёшка нам устроит! – ухмыльнулся Иван Ильич.
– Чего устроит?
– Показательную гастроль устроит. Бабы страсть любят, когда за ними по двое сохнут.
– Это если гниды.
– Ты где бабу не гниду видал, а? – Иван Ильич толкнул Георгия плечом.
– Я-то самолично такую не видал. Но рассказывают, что и не гниды бывают. Хотя мне, повторю, не попадались, – Георгий толкнул Ивана Ильича плечом в ответ и подмигнул.
Хорошо, что Вера Игнатьевна их уже не слышала. Она бы сейчас не смогла ответить: гнида она баба или не гнида. И почему она сейчас собирается нарядиться как следует, быть невероятно обворожительной на банкете? Зачем это ей, если она вроде как не придаёт этому особого значения? И так хороша. К тому же она знает, что там будет присутствовать… Но ещё не знает, почему и в каком качестве. Для Сашки Белозерского она в гробу бы видала так наряжаться. А для того? А если сказать: для себя? Кому сказать? Себе? Это, Вера Игнатьевна, и называется самообман, который вы так не терпите в людях. А в себе? В себе терпите? Вы вроде не поклонница Леопольда фон Захер-Мазоха, наряжавшего героинь своей дешёвой порнографии в гуцульские кацабайки и сдабривая их кнутами и канчуками. Во всяком случае, вы, княгинюшка, не та, над которой будут издеваться. И не та, что будет издеваться сама. Вы абсолютно нормальный, неискалеченный человек!
Во главе банкетного стола посадили, само собой, профессора Хохлова. По его правую руку расположилась княгиня Данзайр, по левую – старший Белозерский. За Николаем Александровичем сидел Владимир Сергеевич Кравченко, место рядом с Верой пустовало, она была не столь любопытна, чтобы заглядывать в карточку. Без нужды. Она догадывалась, кто предназначен ей в соседи. Далее все расположились по ранжиру.
Вера Игнатьевна была настолько просто прибрана, что напоминала античную богиню, снизошедшую до пиршества в компании смертных. Николай Александрович изрядно скучал по ней и по возвращении из Берлина ещё не имел чести, удовольствия, счастья, чёрт возьми, и чего там ещё… лицезреть её! Вот только на официальном открытии, считай, увиделись. Теперь ещё банкет. Разве ж это годится?! Особенно не годится любоваться Верой Игнатьевной, когда произносишь речь. Неприлично так коситься, чай, не мальчишка.