Диму это откровение не смутило.

– Для жмурика ты, однако, неплохо выглядишь.

Незнакомец опять поправил галстук, и тут Пирожков заметил под его узлом пробочку.

– Вон ты с чем…. Ну и топорная, скажу, работа, – Дима погрозил в пространство кулаком. – Я бы этих айболитов.

За его спиной послышался лёгкий шорох, а затем визгливый глас Ксенофонтовны, дежурной санитарки родильного отделения:

– Это ж надо – стекло разбили, врачей лупят…. А навоняли-то….

– Это что, – сказал Дима. – Садись за стол, тут вот покойник водкой угощает.

– Будет врать-то. Вот я вас шваброй.

– Это интересно, стоит посмотреть – шваброй мёртвого человека не каждый отважится.

Увлёкшись бранью, санитарка не обращала внимания на второго собутыльника. А он сидел, сгорбившись, втянув голову в плечи, пряча лицо от взоров.

Вдруг выпрямился, глянул неподвижными зрачками ввалившихся глаз:

– Мария Ксенофонтовна, вы не узнаёте меня?

Санитарка, ахнув, хлопнула себя по мощной груди в разрезе халата.

– Беда-то какая! – пролепетала она, пятясь к двери. – Действительно мертвяк, да ещё говорящий. И так на Репина похож Семёна Ильича.

– А это я и есть, – печально сказал покойник.

– Да ну вас с вашими шутками, – сказала Ксенофонтовна. – Я вот завтра главврачу всё расскажу.

Она скрылась в коридоре, не закрыв дверь, и оттуда донёсся её голос:

– Георгий Иванович, ну, как не стыдно….

– Никак хозяева вернулись, – засуетился Дима.

Он вытряхнул содержимое пепельницы на листок бумаги, смял его и сунул в корзину для мусора. Потом растянул штору по гардине, прикрывая разбитое стекло. От ветра, гулявшего за окном, лёгкая ткань вздулась пузырём.

– Ого, да их тут коллективчик, – раздался голос из коридора. – Жорик, поднимай мужиков в палатах, сейчас мы их уделаем.

– Послушайте, – незнакомец шагнул к двери. – Я тоже врач и хотел бы с вами поговорить. Я – Репин Семён Ильич, работал здесь главврачом, может, помните такового? Да погодите вы….

В ответ раздался топот удирающих ног.

Мертвец остановился в дверях, повернулся к Диме, развёл руками и виновато улыбнулся. Оскал получился похожим на отвратительную гримасу.

– Эй! – крикнул откуда-то издалека сбежавший Георгий. – Убирайся отсюда, не то я тебя, гада, собственными руками задушу.

– Ты смотри, какая сука пакостная, – вторил ему дружок из другого конца коридора.

– Я врач, – откликнулся мертвец. – Семён Ильич Репин.

У Георгия на это было своё мнение:

– Ты, засранец, клинический идиот.

Подал голос и его дружок:

– Что делать будем, Жора, дела-то хреноватые? Откуда эта нечисть завелась? Ты звонил в милицию?

– Звонил, да разве ж их дождёшься…. Эй, валите отсюда, пока целы.

– Я – ваш бывший главный врач, – устало сказал Семён Ильич.

– Ты, приятель – козёл, и мне сказки не рассказывай. Я сам твою,… тьфу!.. его, то есть, могилу видел. Верно, Жорик?

– Нас не проведёшь, – подтвердил Георгий. – Финита ля комедия, жмурик. Сейчас мы тебя отпрепарируем.

Дима Пирожков звучно потёр щетинистый подбородок и произнёс многозначительно:

– Да-а, положеньице.

Внезапно он хлопнул себя ладонью по лбу и расхохотался:

– Какой же я осёл! Как сразу не догадался? Отдай ты им этот пузырь.

Он перелил в пустую бутылку воду из графина и выставил её в коридор:

– Эй, пискарезы, забирайте своё пойло и отстаньте от человека!

Затащив Репина в ординаторскую, он захлопнул дверь и стал баррикадировать её.

– Всё, как всегда – сильный пожирает слабого. Но ты не бойся, Ильич, я тебя не выдам.

– Ишь, клизматёры, – пыхтел он, двигая тяжёлую мебель. – Казённый спирт выжрали, водку из передачи свистнули. Нет у людей ни стыда, ни совести. Докатилась, Ильич, Росиия-матушка до последней черты. Но ведь есть мы с тобой. Ты же научишь меня, как мёртвым жить? Мы им ещё покажем. Даёшь революцию!

Дима выдохся, и устало повалился на диван, речь его стала менее пафосной:

– Эх, Ильич, не видал ты наших перемен, пролежал в могиле – кусок жизни проглотил. Пролетариат, гегемона нашего, с дерьмом сравняли. Спекулянты теперь только живут. В обществе утвердилась какая-то вывернутая наизнанку мораль – всё можно, даже то, что нельзя, но очень хочется. А мы с тобой не таковские! Мы пойдём войной за старые порядки и обычаи. Мы вернём России Советскую власть. Мы…

Дима окончательно выдохся. Его неудержимо клонило ко сну. Он втянул ноги на диван и улёгся, подложив под голову обе ладошки.

Репин, слушая его, тянул и рвал с себя галстук, пытался через его петлю расстегнуть ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха.

«Эдак помрёт, чего доброго», – с участием подумал Дима и закрыл глаза.

Лицо Семёна Ильича, между тем, пошло багровыми пятнами, будто к нему разом прихлынула нездоровая кровь. Губы кривились, гримасничая, но крик, готовый сорваться с них, терялся где-то на подходе.

Сквозь дрёму Дима заметил эти тщетные усилия, не поленился встать и хлопнуть собутыльника по спине:

– Что ты лопочешь, Ильич? Подавился что ли? Ну-ка, скажи что-нибудь по-человечески.

И, чудо! Репин, икнув, заговорил, затараторил, слова посыпались, как горох на пол, разгоняясь и подскакивая:

– … неужто это не сон? Невозможно поверить. Как такое могло случиться? Куда же партия смотрела?

Его торчащие во все стороны лохмы подагрически затряслись.

– Просмотрела твоя партия, – сказал Дима и снова лёг.

Дверь слегка толкнули с той стороны:

– Открой, дешёвка! От нас не скроешься.

– Хрена закуси, – ругнулся Дима с дивана.

– Тобой тоже скоро черви займутся, – пообещал голос Георгия.

Угроза подействовала. Дима подскочил с дивана, подпёр баррикаду спиной:

– Помогай, Ильич.

– Что же вы делаете, люди? – Семён Ильич беспомощно озирался.

В этот момент от мощного толчка дверь распахнулась, баррикада рухнула. Дима побежал головой вперёд через всю ординаторскую. Остановила его стена, в которую он буквально влип.

Нервная судорога исказила лицо мертвеца. Но лишь только он шагнул за порог, в коридоре раздался дружный топот удирающих ног. Семён Ильич преследовать не стал. Он вернулся, чтобы помочь Пирожкову. Тот потирал вторую симметрично взбухшую на лбу шишку.

– Ты, Ильич, себе и представить не сможешь, какой демократы бардак устроили повсюду. В больнице это как-то по-особенному чувствуется.

– Безумие! Чистое безумие! – качал головой Репин. – Любое зло имеет корни. Но вот что питает это безобразие? Что дало ему жизнь? Где же ваш всепобеждающий разум, люди? Неужели вы бессильны бороться со своими страстями? И кто вдруг выпустил их на волю? В грязных палатах больные режутся в карты на деньги. В неотложке у телефона никого. Дежурный фельдшер с шофёром в машине любовью занимаются. Врачи пьют в ординаторской. Ужас!

– Это ещё не ужас, – мрачно сказал Дима. – Знал бы ты, куда больничные денежки расходятся – вообще впал в смертельную хандру. Это всё, Ильич, «демократией» называется, «свободой» до потери человеческого облика. Общество лечить надо, я так думаю, Ильич.

– Я тебя, падла, щас вылечу! – ворвался крик из коридора, и следом гранатой влетела пустая бутылка и хрястнула о стол. Раздался звон битого стекла, полетели брызги.

– Ну, гады! – встрепенулся Дима. – Достали, ей-бо, достали. Прямо мороз по коже.

Он подскочил к двери и дико заорал что-то нечленораздельное. В ответ – дружный удаляющийся топот. Угомонившись, Дима вернулся к прерванному разговору.

– Как лечить? Побольше думать, думать головой, если она ещё имеется. А потом морду бить виновным.

Дима гневно сжал кулаки:

– Им, вишь ты, коммунизма не надо – капитализм подавай. А простой народ спросили? Меня спросили? Хрена с два.

Репин вдруг почувствовал, что куда-то проваливается. Ощутил своё работающее сердце, которое стало захлёбываться прихлынувшей кровью. Но этого не могло быть! Неужто оптимизатор отказал?