Самокатов между тем пребывал в состоянии глубокой задумчивости. Отвернувшись от Юшкина, он стоял в трагической позе, облокотившись на койку второго яруса, подперев ладонью лоб, и что-то тяжко соображал. Вид его являл воплощение вселенской скорби и поруганной добродетели, и видно было, что в душе кипит нешуточная борьба: подлый вор, без сомнения, должен быть наказан, но природная доброта и неуместное здесь великодушие вносили в дело сумятицу. Требовалось воистину Соломоново решение… И оно было найдено!
– Ручку мне! Быстро! У кого есть! – рявкнул Самокатов. Толпа тут же подобострастно ощетинилась протянутыми ручками и карандашами.
Протиснувшись за колченогий стол, он, схватив за шею, привлёк к себе безвольное податливое тело Юшкина, сунул ручку, лист бумаги и приказал:
– Пиши!
Витя в недоумении уставился на него.
– Что пялишься? Пиши! Расписка… Я, Юшкин Виктор… как там тебя… военный билет номер… проживающий… Получил от Самокатова Фёдора Ивановича деньги в сумме двести пятьдесят рублей… Ну, что затормозился?
– Федя, но я ведь не брал…
– Я тебе щас челюсть сломаю! Что значит не брал? А кто брал? Он… или он? – Самокатов ткнул пальцем в кого-то из обступивших стол моряков. – Покрышкин, ты брал? Гнатюк, может, ты?
– Нет, Федя, ты что!!! – испуганно закрутили те головами, отодвигаясь на всякий случай подальше.
– Видишь, никто не брал! А я у тебя нашёл! Свидетелей вон целая куча. Пиши, сука, а то сейчас урою!
– Н-не буду… Я н-не брал… – прошептал Витя и, пригибаясь, зажмурился в ожидании удара.
В нависшей тишине послышалось, как кто-то тихо охнул.
У Самокатова отвисла челюсть. Такого поворота он, видимо, не ожидал. Федя медленно повернулся к Юшкину. Взгляд его выразил полное недоумение.
– То есть как… не буду? – растерянно проговорил Камаз и, пытаясь собраться с мыслями, затараторил отрывисто:
– Ты, Юшкин, тут… того… давай… под дурака не коси. Я тебе навстречу пошёл. Пользуйся случаем… пока я добрый. Тебя за такие дела убить мало, а я, видишь… пальцем ещё не тронул… А я могу… у меня удар... сам знаешь… тонна…
Витя уважительно посмотрел на незамедлительно подсунутый ему под нос внушительных размеров кулак, съёжился и опасливо отстранился.
– Пиши, сука! Быстро! Или пожалеешь!!! – оправившись, Самокатов схватил Витю за шею и ткнул со всего маха лицом в стол. Кровь брызнула из разбитого носа, стекая по подбородку, оставляя яркие следы на бумаге. Бешено вращая глазами, Самокатов свирепо прошипел:
– Порву на куски! На ленты, крыса, порежу! В толчке говнячном утоплю! Будешь писать???
– Нет…
Глава 55 Укрощение строптивого, или Камаз бьёт по тормозам
На этот раз тишина установилась прямо-таки гробовая.
Было ясно, что Витя уже не жилец, что разъярённый Самокатов сейчас накинется на него и начнёт исполнять обещанное – рвать, резать и топить в унитазе. Народ потихоньку стал расступаться, боясь, очевидно, забрызгаться кровью или чем похуже. Витя, в свою очередь, тоже понимал, что жить ему остаётся недолго и, смирившись с неизбежным, стал мысленно готовиться к смерти. Как в таких случаях водится, перед глазами в две секунды пронеслась вся его короткая жизнь. Вспомнилось, что он не завершил кое-какие бренные дела на этом свете, в частности не починил клапан осушения девятого торпедного аппарата, и от этой мысли стало совсем грустно. Сердце его то замирало, почти останавливаясь, то колотилось, выпрыгивая из груди, отдаваясь в ушах гулкой дробью. Струйка крови из разбитого носа, сбегая по подбородку и раздваиваясь, стекала тонкими ручейками по шее и животу. Зажавшись в угол койки, зажмурив глаза, он ожидал смертельного удара силой в тонну, после которого не надеялся очнуться никогда, и молил только об одном – чтобы быстрее всё закончилось. Но если Вите было уже почти хорошо, то Самокатову – не очень.
Услышав слабое, произнесённое тихим, севшим голосом, но явно безапелляционное «нет», Самокатов вновь опешил. Он как-то сразу понял, что ничего не добьётся от этого дрыща – дохлого, тщедушного, но, видимо, имеющего какой-то несгибаемый внутренний стержень. Федя, может, и хотел бы сейчас выполнить все прозвучавшие угрозы и подтвердить статус правильного пацана, но понимал, что если изобьёт Юшкина, то скрыть злодеяние никак не удастся, что придётся по всей строгости отвечать – иметь дело с командиром, а то и вообще пойти на каторгу. А это не входило в его планы. Тем более, за полгода до дембеля! Он хоть и пялил на себя имидж повидавшего жизнь лагерного законника, но реально чалиться на нарах совсем не хотел. Однако слово конкретного пацана – не воробей, прозвучало – надо выполнять! И что тут оставалось делать?
Вите между тем надоело ждать. Бежали минуты, он уже почти успокоился, ожидая развязки, а она не наступала. Природная деликатность не позволяла ему потревожить Самокатова просьбой порешить его побыстрее, но очень хотелось в туалет и было стыдно, что если когда это произойдёт, его несчастный труп напустит на палубе лужу.
Открыв глаза, Витя обнаружил, что картина в общем-то не изменилась: притихшая толпа и нависший над ним в позе изготовившегося мясника Самокатов. Выражение его лица было, как всегда, свирепым, но одновременно и озадаченным, где-то даже беспомощным. В первый раз он видел Федю столь явно пребывающим в нерешительности. Витя, может, и не воспользовался бы случаем, закрыл бы снова глаза и предоставил Самокатову самому выпутываться, но терпеть было уже невмоготу, поэтому, презрев все нормы приличия, он выполз из-за стола и, ни слова не говоря, под недоумевающими взглядами присутствующих поковылял, прихрамывая, в гальюн шестого отсека. Когда вернулся, его койка была уже занята, вещи сброшены на пол, а Самокатов во всеуслышание заявил, что место ему теперь – у параши.
Всю следующую неделю Витя был изгоем. По наущению Самокатова его шпыняли все кому не лень. Стадный инстинкт – страшное дело: люди, поодиночке адекватные и вменяемые, в толпе становятся безжалостными монстрами. Ни на секунду не поверив вздорным обвинениям, многие вполне нормальные парни включились в увлекательное занятие – травлю своего же товарища, попавшего в беду. Особенно старались двое «карасей» – Гнанюк и Корявко. Эти ничтожества, в недавнем прошлом сами униженные и оскорблённые, почуяв возможность на ком-то безнаказанно отыграться, быстро приняли правила игры и показали себя настоящими полицаями. В желании угодить своему авторитетному покровителю они по очереди терроризировали Витю, не давая ему нормально ни есть, ни спать. И, как водится, наглое зло стало побеждать застенчивое добро. Будучи простым деревенским парнем, не искушённым в таких делах, Витя молча страдал, спуская притеснителям оскорбления и обиды. Однако как ни терпелив, как ни вынослив был пастушок, как ни кротка и безобидна была его душа, всему есть предел. И вот, оказавшись у последней черты, он задумал страшное.
– Вы не волнуйтесь, товарищ лейтенант… Я вас не подведу… и командира… – решил успокоить меня Витя, заканчивая рассказ. – Потерплю ещё пару недель… до возвращения на базу… чтобы лодку с боевого дежурства не сняли… А там – всё равно Самокатова приколю… и этих двух уродов.
Точно так же как некогда Камаз, услышав тихое «нет», тут же ему безоговорочно поверил, так и у меня не возникло ни малейших сомнений в том, что Витя исполнит задуманное. Хоть и было теперь моей главной задачей отговорить его от кровожадного плана, я не смог скрыть восхищённого взгляда.
– Вот он, настоящий русский характер! – подумал я. – Простой, неказистый, бесконечно терпеливый. Держится, гнется, но как доходит до предела – берегись!
– Витя, – сказал я ему. – Я вижу: жизнь тебе уже не дорога, но зачем так бездарно её разбазаривать… и вообще терять? Пообещай, что тыкать себя заточкой не будешь. А я тебе помогу. Поверь мне! Если послушаешься меня – завтра же всё нормально будет! И в тюрьму не попадёшь. Оставят тебя в покое Самокатов … и эти ушлёпки.
