В маленькой книжке друга Нострадамуса Шавиньи Бонуа, изданной через 30 лет после смерти пророка, на заглавной странице была гравюра, изображающая руку, держащую над бушующим морем корону, подвешенную на тонкую нить. Наверху этого рисунка находилась латинская буква «В».
Эта гравюра является иллюстрацией к удивительнейшему из когда-либо дошедших до нас сквозь тысячелетия истории пророчеству, заключающемуся в 44 катрене VII центурии, впервые опубликованном в 1605 г.:
Когда Бур будет крайне любезен («бон»),
Таща на себе знамения правосудия,
Своего рода таща тогда длинное имя,
Из-за бегства незаслуженно будет наказан.
Это четверостишие по цензурным соображениям не вошло во все издания «Пророчеств» Нострадамуса. Его можно было найти в заграничном издании 1650 г., напечатанном в Голландии в городе Лейдене в типографии Леффена. В отделе рукописей при Парижской Национальной библиотеке хранится каталог, составленный библиотекарем Людовика XIV, неким Дюпи, к которому приложен протокол перехода этого каталога, после смерти его составителя, в руки нового библиотекаря. Этот протокол отмечен датой 1657 г. В каталог внесено издание «Пророчеств» от 1650 г., напечатанное в Лейдене. В других изданиях «Пророчеств» Нострадамус печатал следующий вариант этого катрена:
Вследствие великого спора будет дрожать земля,
Разорвав согласие, подняв голову к небу,
Окровавленный рот будет плавать и крови,
На земле голова, помазанная молоком и медом.
Очевидно, Нострадамус объяснил своему другу содержание этого стихотворения, так как изображение на гравюре после 1789 г. получило свое историческое объяснение и пророческое оправдание. Доказательством тому, что эта гравюра является объяснением к упомянутому пророчеству, доверенному Нострадамусом своему другу, служат комментарии к этому четверостишию, напечатанные в книге, изданной ровно за сто лет до казни короля бывшим губернатором пажей Людовика XVI – неким Гюно. Остроумный, но наивный комментатор не мог предполагать за сто лет до казни Людовика XVI, что то будет коронованная голова, которая скатится в бушующее море революции. Автор же гравюры, отпечатанной на книге Шавиньи, не мог яснее выразить свою мысль по вполне понятным обстоятельствам времени и места опубликования своего рисунка.
«Смысл этого пророчества, – говорит Гюно на пожелтевших страницах многовековой книги, – очень легко понять. Словом «Бур» («Воиг») Нострадамус ни в коем случае не хотел сказать «Bourg» (т. е. город). Причиной такой уверенности является то, что это слово относится к третьей строке:
Своего рода таща тогда длинное имя.
Это говорит, что он будет лицом, происходящим от некоего знаменитого рода, и что его близкие родственники будут носителями знатного в королевстве имени. Он будет носить имя необыкновенно знатного рода, для начертания имени и титулов которого приходится употреблять почти целый лист бумаги, что заставляет предполагать, что он будет близким родственником выдающегося по своим предкам рода, обладающего еще в это время огромным могуществом и титулами военного или духовного лица. Судьба такого человека покажется в свое время столь удивительной, что не следует удивляться, если Нострадамус нам ее предсказал.»
Так судили об этом четверостишии за сто лет до рокового 21 января 1793 г. (В 1555 г., когда Нострадамус издал свою книгу, во Франции царствовали короли из семьи Валуа. Бурбоны начали царствовать во Франции через 23 года после смерти Нострадамуса, со вступлением на престол Генриха IV в 1589-ом г.). Накануне этого дня к скромному священнику Эджворту, умершему в эмиграции и похороненному 25 мая 1807 г., на католическом кладбище в Митаве (в пределах современной Латвии), явился неизвестный человек и передал ему от имени временного исполнительного комитета письмо, составленное в следующих выражениях:
«Исполнительный комитет, имея сообщить гражданину Эджворту де Фримонту о деле высочайшей важности, приглашает его явиться без малейшего промедления на место заседаний комитета». Неизвестный добавил, что он имеет приказ проводить священника в карете, ожидавшей их на улице.
Приехав в бывший королевский дворец Тюильри, где теперь заседал исполнительный комитет – так в те времена назывался кабинет министров, – священник нашел их всех в сборе. Лица заседавших министров выражали уныние. При появлении Эджворта министры поднялись и поспешно окружили его. Министр юстиции Гара, профессор истории, при Наполеоне – граф империи, взяв слово, спросил:
– Являетесь ли вы гражданином Эджвортом де Фримонтом?
– Да, – ответил священник.
– Луи Капет, – продолжал министр, – выразил нам желание иметь вас около себя в последние часы своей жизни. Мы вас пригласили сюда, чтобы узнать, согласны ли вы оказать ему услугу, которую он ожидает от вас?
Эджворт ответил:
– Так как король выразил это свое желание, назвав меня по фамилии, моим долгом является сопровождать его в последние минуты его жизни.
– В таком случае, – прибавил министр, – вы поедете со мною в тюрьму Тампль, куда я немедленно отправляюсь.
Время было дорого, так как по декрету Национального Конвента приговор должен был быть приведен в исполнение в 24 часа.
Министр юстиции Гара тотчас же взял папку с бумагами, лежавшими на столе, вполголоса посоветовался о чем-то с остальными министрами и, внезапно направившись к выходу, приказал священнику следовать за ним. Министерская карета, окруженная почетными всадниками, ожидала их у ворот дворца. Министр сел рядом со священником, одетым, как и все католические священники той революционной эпохи, в гражданское платье. Поездка от Тюильри до Тампля совершалась в мрачнейшем молчании.
Министр дважды пытался заговорить.
– Великий Боже! – воскликнул он, поднимая стекла экипажа, – какое ужасное поручение возложено на меня! Какой человек! – прибавил он, говоря о короле, – какое смирение, какое мужество! Нет, одна природа не в состоянии дать такую силу. Есть в этом нечто сверхчеловеческое!
Рядом сидевший священник продолжал пребывать в задумчивости. Министр понял по-своему все то, что он хотел выразить, и во время всего пути больше не открывал рта. Наконец они подъехали к тюрьме Тампль. Было 6 часов вечера. Ворота немедленно отворились, но, когда карета подкатила ко вторым дверям, ведущим в сад, непосредственно окружавший башни тюрьмы, экипаж был остановлен. Это было общим правилом, которому подчинялся даже министр юстиции: чтобы проникнуть дальше, необходимо было подвергнуть свои бумаги контролю комиссаров Тампля.
Приехавшие около четверти часа молча ожидали возвращения комиссаров. Наконец те явились. Как старые знакомые они поздоровались с министром. В нескольких словах последний объяснил им, какова миссия священника, сопровождавшего его.
Низкие железные ворота тюрьмы, с большим количеством замков и затворов, с шумом и скрипом отворились. Пройдя через комнату, занятую многочисленной сменой часовых, охранявших короля, министр и священник проникли в более просторную залу, где собрались комиссары Парижа, ответственные за охрану Людовика XVI. Числом около двенадцати, одетые в якобинские костюмы, комиссары не выражали того уныния, которое было написано на лицах министров: только один или два человека имели несколько смущенный вид.
Министр собрал их в одном из углов залы и прочел тихим голосом бумагу, привезенную из Тюильри. Кончив чтение, министр резко обернулся к Эджворту, приказав ему следовать за ним, но совет взволнованно воспротивился этому. Они снова совещались несколько секунд, разговаривая друг с другом шепотом, и в результате часть их проводила министра, направлявшегося к королю, в то время как остальные остались со священником. Когда двери закрылись за первой группой, старейший из комиссаров приблизился к священнику с решительным, но смущенным видом. Начался строгий обыск.
