Освобожденный Агапеев лишь на несколько часов заглянул в отель, чтоб привести в порядок свои вещи, расплатиться и, взяв самое необходимое, уехал в распоряжение командующего армией на австрийском фронте. Его «дракон» следовал за ним, разобранный по частям, в двух вагонах.

Не было в «Семирамисе» больше ни Вовки, ни графини Чечени. Вовка щеголял в серой шинели, с узенькими серебряными погонами, и в защитной фуражке. Отдать справедливость — форма шла к нему, и его ассирийское лицо значительно выигрывало. Леонид Евгеньевич Аркадцев устроил Вовку в Красный Крест и отправил его поближе к позициям, причем главной штаб-квартирою Вовкиной была Варшава.

Красный Крест был здесь, как говорится, сбоку припеку. Для одной «видимости». На самом же деле, и узенькие погоны, и шинель, а главное — особая секретная бумага — давали Вовке возможность проникать повсюду, не считаясь с военным положением, повсюду, включительно до передовых позиций.

И Варшава, и все Царство Польское, кишмя кишели австро-германскими шпионами. На первый, поверхностный взгляд они как будто сникли, затаились, но в действительности продолжали работать — и как ретиво! — на пользу своему фатерлянду. Не проходило дня, чтоб не был где-нибудь арестован германский шпион, то скомпрометированный секретным телефоном, то уличенный в попытке сигнализировать каким-то подозрительным людям в штатском, людям, бог весть откуда взявшимся, то не в меру проявлявший интерес к железнодорожным и всяческим другим мостам.

Приехал Вовка не один в Варшаву, а вместе с Ирмой. Она, во-первых, могла быть ему весьма и весьма полезной, а во-вторых, графиня, сжегшая свои корабли, ни за что не решилась бы остаться одна в Петрограде. И хотя исчезнувший в конце концов из города Флуг перестал бомбардировать ее письмами, это ничуть не рассеяло призрака мести. Флуг покинул Петроград — это еще ничего не значит. Он оставил десятки, сотни агентов, послушных его велениям и директивам.

Был же с нею такой случай… Раз вечером графине надо было съездить на Каменноостровский. Подали мотор. Она села, думая о чем-то своём, и не заметила, что шофёр миновал тот дом, куда надо было графине, и развив бешеную скорость, помчался к Новой Деревне. Чуя недоброе, Ирма, высунувшись, подняла отчаянный крик. Городовой, мимо которого вихрем промчался автомобиль, дал резкий, тревожный свисток, побежавший перекликами вперёд, от одного поста к другому. И только у самой Новой Деревни двум всадникам конной полиции удалось перехватить мчавшийся мотор. Подошёл случившейся здесь помощник пристава, и графиня, волнуясь, рассказала ему по-французски, в чём дело. Шофера тотчас же арестовали.

После этого графиня в единственном числе никогда не выходила из отеля, особенно вечером, а постоянно лишь в сопровождении Вовки…

В Варшаве — недаром так сюда рвалась княжна Тамара — повсюду, на каждом шагу, чувствовался тыл, и даже не особенно глубокий, скорей близкий тыл великой миллионной армии. Ежедневно, по нескольку раз, длинными, бесконечными серыми колоннами шла пехота, громыхали орудия полевых батарей и осадных парков, двигалась конница — гусары, уланы, драгуны. Проезжали, «стоя» на своих мягких удобных сёдлах, чубатые донцы в рубахах, кубанские и терские казаки в косматых папахах и черкесках. Экспансивное польское население смотрело во все глаза на живописные конные фигуры кавказских всадников в серых и чёрных бурках, наполовину закрывавших маленьких, с крутой шеей, горячих, приплясывающих горских лошадок. Зрители, густившиеся плотными шпалерами вдоль красивых, нарядных, залитых солнцем варшавских улиц, не оставались безучастными к этой живой, колышущейся, сверкающей оружием и доспехами панораме. Солдат и офицеров забрасывали цветами. Десятки и сотни рук, мужских, детских и женских, тянулись отовсюду с папиросами, табаком, лакомствами, чаем, булками, сахаром… Запылённые, как под серым слоем пудры, лица солдат прояснялись, и белые зубы сверкали в ответной благодарственной улыбке.

Более грустным, и в то же время необыкновенно трогательным зрелищем были вереницы автомобилей, развозившие по госпиталям раненых, только что выгруженных из санитарных поездов. Многотысячная толпа встречала героев с обнаженной головою, и каждый автомобиль атаковался теми, кто каким-нибудь подарком желал выразить свое внимание раненым. И бледные, в перевязках, солдаты улыбались довольной, счастливой улыбкой.

И тут же сновали с кипами свежих газет мальчишки — их называют в Варшаве лобузами — выкрикивая задорно и громко:

— Три войны за два гроша!.. Три войны за два гроша!..

Газеты расхватывались, и тут же на улице и на верандах открытых кафе жадно прочитывались.

Главным центром, нервным узлом всех совершающихся кровавых событий являлся «Бристоль». Здесь жил Вовка с графиней Чечени, здесь остановились приехавшая княжна Тамара с Сонечкою Эспарбэ.

С первого же дня встретили барышни своих петроградских знакомых. Но это уже не были щеголеватые гвардейцы в красивых мундирах и тоненьких, нежно-сиреневых пальто. Ни цветных фуражек, ничего яркого и нарядного. И только серебряные и золотые погоны грубых шинелей да внешность и голос, и самая манера говорить выдавали в этих недавних блестящих представителях гвардии офицеров. А те, кто возвращался с позиций, тех не сразу можно было узнать — так они обветрились, загорели и обросли: кто небритой неделю-другую щетиною, кто отпущенной бородой…

И эти самые кавалеристы, что назад тому два-три дня, во время длительных разведок, бесконечно рады были куску чёрного хлеба, теперь вознаграждали себя тонким обедом, запивая его шампанским. И чем-то походным, мужественным веяло от этой крепкой, видавшей близко смерть молодежи в оливкового цвета солдатских рубахах, обедавшей в ресторане под звуки румынского оркестра в огненно-красных смокингах. Окрепли и стали громче голоса, и в четырех стенах это было особенно громко, потому что офицеры неделями привыкли говорить и командовать на воздухе и на просторе лесов и полей.

«Пачка» приехавших на денёк-другой однополчан Дмитрия обрадовалась неожиданному сюрпризу в лице княжны и Сонечки. Вместе обедали, вместе катались по городу, сходились в кафе «Бристоль», и было так беззаботно и шумно, словно ничто не изменилось, и все шло своим обычным порядком. А между тем некоторые офицеры уже убиты, многие ранены. Да и в числе приехавших было двое корнетов юных, безусых, гордившихся один своей царапиной — пустяки, шрапнельная пуля, задела череп, — другой — своей левой рукой, висевшей на перевязи. И Сонечка, заботливо и деловито поджимая губы, на мелкие кусочки резала ему ростбиф и цыпленка.

А Дмитрий и Каулуччи — где они, что с ними, даже товарищи ничего не знают. Они ушли оба с полуэскадроном в разведку — и ни слуху ни духу. Но беспокоиться нет никакой причины. Оба уже успели показать себя молодцами. Дмитрий лихо рубил, а Каулуччи с разъездом в двенадцать коней частью искрошил, частью взял в плен тридцать восемь баварских кавалеристов. Немцы продолжают свои зверства. Особенно отличаются «гусары смерти» вместе с бароном Гумбергом, тем самым Гумбергом, который околачивался у них в полковом собрании под Петроградом и которого княжна Тамара вытянула хлыстом. Гумберг приканчивает наших раненых, очутившихся в плену казаков подвергает истязаниям и пыткам. Он собственноручно пристрелил двух наших санитаров. Казаки спят и видят — поймать бы им только этого Гумберга. А уж они с ним разделаются по-своему и припомнят «кровавые лампасы», которые он выкраивал из кожи пленных донцов…

13. Ночные шорохи

Арканцев благословлял тот прекрасный весенний вечер, когда на берегу пустынной Мойки судьба столкнула его лицом к лицу с опустившимся товарищем школьных лет своих. Сам Вовка, что и говорить, был до некоторой степени полезен делу. Но если б он не шевельнул даже пальцем, один голый факт привлечения из неприятельского лагеря к совместной работе графини Ирмы был громадной заслугою Вовки.

Ирма знала слишком много и все драгоценные сведения, переданные ею Арканцеву, сослужили молодому сановнику громадного значения службу.