Из этой пещеры Алладина мы таскали добро охапками, угощая не только нашу компанию, но и всех подряд. Не сказать, чтобы от переизбытка альтруизма, скорее из щегольства. Бравировать ловкостью и безнаказанностью для нас было поважнее мороженого, да и, честно говоря, пива тоже.

В один из следующих набегов на ларек мы обнаружили заднюю дверь и за ней калитку в заборе из рабицы, затянутом грубой синтетической тканью. Взломать ржавый замок удалось не сразу. Я поранился какой-то дурацкой железякой и, шипя и слизывая кровь, уступил место Артему. Наконец замок поддался, цепь с предательски громким лязгом соскочила, и перед нами заискрился бассейн с лужайкой сочной травы. Потом — на рассвете — эта зелень буквально резала глаз в контрасте со въевшимся в сетчатку песочно-желтым выжженным ландшафтом.

С тех пор ночи мы проводили в этом оазисе. Валялись в густой траве и купались голышом в пробирающей ознобом и мелкими мурашками воде, словно вобравшей холод выплеснувшегося неба.

Небо… Оно серебрилось россыпями звезд, всполохами туманностей и сгустками мерцающего света. Невероятно глубокое и объемное, как бывает только в пустыне.

Я переворачиваюсь на спину, раскидываю руки и покачиваюсь на водной ряби. И смотрю, заворожено вглядываюсь в космическое пространство, обрушивающееся на меня со всех сторон.

И я тоже падаю в него, тону, растворяюсь…

И вместе со мной каким-то причудливым образом растворяется все — взлеты и падения, потери, радости, мелочные обиды и несбывшиеся наивные мечты… А сегодня уже все так запутано, что не растворить ни в бассейне, ни в море, ни даже в океане. И чем труднее и реже удается урвать мимолетные, но пронзительные и чистые мгновения, тем ярче вспоминаются наши прежние школьные сумасбродства.

Магистрант, ученый и телохранитель

В вихре дерьма, неуклонно засасывающем всю мою учебу в аспирантуре, есть крохотный закуток затишья — наша подсобка при лаборатории. В этой комнатушке ютятся еще трое страдальцев: Тревожный Магистрант, Заправский Ученый и Телохранитель премьер-министра.

Наиболее выпуклой личностью, если слово «личность» применимо к человеку, выныривающему из сутолоки собственных страхов лишь затем, чтобы мгновенно и без остатка раствориться в окружающей суете, является Тревожный Магистрант. Долговязый, патлатый… во всяком случае был патлатым, пока не познакомился со второкурсницей, на первом свидании обронившей, что мужчине длинные волосы не к лицу. И он тотчас подстригся почти под корень.

— Моя подруга не разрешает мне разговаривать по телефону… — оправдывается уже не патлатый, но ничуть не менее тревожный Магистрант, продинамив довольно важный звонок.

Эта фраза настолько меня озадачивает, что я забываю, зачем его искал. От выражения «не разрешает» в устах тридцатилетнего дылды в голове начинается фейерверк, и я на несколько секунд утрачиваю связь с действительностью.

Сойдясь с новой избранницей, Тревожный Магистрант стал стремительно терять остатки рассудка и пребывал в постоянной дихотомии между щенячьим восторгом и всепоглощающим ужасом.

— Она меня бросит. Бросит! Я знаю, она бросит… — причитает он, мечась взад-вперед по лаборатории в лиловых силиконовых перчатках и защитных очках. — Она бросит меня. Бросит. Бросит! — Он выскакивает в коридор, распугивая студентов. — Я знаю. Знаю! Она непременно бросит!!!

Если не ошибаюсь, где-то в окрестностях Парижа хранятся эталоны метра, килограмма и прочих единиц меры. Я бы туда и нашего Магистранта поместил — как эталон подкаблучничества.

— Мы начинаем жить вместе! — врывается он ранним октябрьским утром, вопя и сияя, как неотложка. — Она согласилась. Со-гла-си-лась! Поздравьте меня! — жизнерадостный до тошноты, он скачет по комнате, норовя обнять нас всех разом. — Мы! Мы! Мы будем! Жить! Вместе!

— Когда? — уточняет рассудительный Телохранитель премьер-министра.

— В августе!

Познакомился Магистрант с этой девицей недели три назад, и тотальность умопомешательства товарища по цеху уже внушала нам нешуточные опасения.

— А-а, в августе… — облегченно выдыхаю я. — Ну, тогда может еще обойдется. Глядишь, еще успеете сто раз расстаться.

Обескураженный романтик вытаращился на меня и остолбенел, будто на его глазах я зарезал и съел младенца. К господствующим общественным ценностям Тревожный Магистрант относится как к непререкаемым истинам и даже представить не может, что ему «разрешается» иметь по их поводу личное мнение. Такой же трепетный пиетет он питает к инстанциям, организациям и людям, наделенным каким-либо авторитетом. К профессору Басаду — в первую очередь.

Мелкий подхалимаж, заискивающие улыбки, угодливое поддакивание и готовность залиться смехом при легчайшем намеке на шутку. А профессор Басад постоянно дрючит его без всяких причин — чисто для забавы. Конечно, Магистрант сам напрашивается. Но Шмуэль настолько к нему жесток, что каждый из нас троих, несмотря на субординацию, уже пытался урезонить профессора.

Все впустую. Минимум раз в день перед обедом профессор Басад заходит, с порога пинает Тревожного Магистранта и лишь затем приступает к ритуальному омовению рук. Для него эта издевательская профилактика уже превратилась в неотъемлемую часть церемонии приготовления к приему пищи. Своеобразная методика возбуждения аппетита и стимуляции желудочно-кишечного тракта.

Заправский Ученый совсем иной. Зовут его Ор, он безмятежно спокоен, в любой ситуации сохраняет чувство юмора и имеет привычку заменять существительные в предложениях словосочетанием «fuckin’ shit»⁸. Особенно забавно в таком изложении звучат описания экспериментов. В полдень Ор неизменно медитирует. Прямо посреди нашего бедлама надевает наушники, закрывает глаза и отключается.

Еще Заправский Ученый любит во время работы издавать разнообразные звуки. Я, кстати, тоже сам с собой разговариваю, охаю, мычу, кряхчу. Будто не на клавиатуре печатаю, а дрова колю. И он точно так же. Мы с ним сидим плечом к плечу, и наш бурный научно-исследовательский процесс сопровождается бессвязным двухголосым звуковым рядом.

Ор тоже подтрунивает над Магистрантом. Каждый приступ смятения нашего коллеги он встречает чем-нибудь еще более циничным, чем я. Порой это несколько отрезвляет Тревожного Магистранта, и тогда он рассыпается в благодарностях. По его словам, мы помогаем ему сохранять остатки мужской натуры. И он просит продолжать, чтобы не дать ему окончательно размякнуть.

Теперь о том, почему я прозвал Ора «Заправским Ученым». Этот эпизод произошел как-то под конец дня, когда суета уже улеглась, труженики науки стряхнули послеобеденный анабиоз, отделались от будничных хлопот, и их помыслы воспаряют ввысь — прочь от досужих дум к чертогам цитадели истинных знаний и мудрости.

Итак, Ор обрабатывает результаты. Точнее, он их уже обработал, вывел на график и теперь силится узреть в нем искру некой высокой истины. Растянет одну ось координат, посмотрит так и эдак, сожмет другую, пристально вглядывается. Потом первую сожмет, вторую растянет.

Я исподтишка наблюдаю. В основном за Ором и его мимикой, на графике интересного мало — наклонная прямая ожидаемых теоретических значений и точки замеров. Но эти точки, при всем желании и моем дружеском расположении к Ору, крайне смутно напоминают искомую наклонную. Общая тенденция результатов больше смахивает на умеренный белый шум вокруг постоянного значения.