После его ухода в палате еще долго пахло собачьей шерстью.
"КОМИССИИ" И "ПОДКОМИССИИ"
В конце срока обследования накануне заключительной "комиссии" или за несколько дней до нее проводилась т.н. "подкомиссия" - беседа обследуемого с профессором, то есть с Лунцем (а в его отсутствие - с Ландау или Тальпе). На беседе присутствовал лечащий врач. "Подкомиссии" придавалось большое значение, так как окончательный результат фактически определялся на ней, и уже с ним обследуемый шел на "комиссию".
Заключенных обычно предупреждали, что им предстоит беседа с профессором, и они ждали ее, волновались.
Что касается меня, то официальной такой "подкомиссии" у меня не было. Никто о ней не предупреждал, никуда меня не водили. Правда, Лунц приходил в палату, может быть, его набег 15 февраля и был такой "подкомиссией"?
"Комиссию" зеки всегда ждали с надеждой и опаской. Это был последний, окончательный порог, за которым открывались две двери: либо в "рай", либо в "ад".
"Комиссии" проводились по понедельникам, реже по вторникам, в "актовой" комнате; как правило, по утрам.
Не знаю, назначается ли каждый раз, то есть для каждого очередного заключенного, новый состав "комиссии", отдается ли это приказом по институту и вообще: выбирается ли председатель "комиссии" врачами отделения или же назначается сверху, без всякого согласования... Знаю только, что председателями бывают врачи из других отделений, это, видимо, обязательное правило. И это не рядовые врачи. Подписи под актом экспертизы ставят не все врачи, присутствующие на "комиссии", а только профессор отделения и лечащий врач.
Техника "комиссии" не сложна. Председатель сидит за отдельным столом, члены комиссии - рядом с ним. Обследуемого приглашают последним, когда все уже в сборе и. видимо, вчерне судьбу его определили. Усаживают тут же, задают вопросы, главным образом председатель. Не знаю, существует ли какой-нибудь шаблон вопросов или они рождаются непосредственно.
Заключение "комиссии" обследуемому не сообщается, его просто уводят - и все. О результате он узнает позже - по тому, куда привезут. В случае признания здоровым он увидит акт экспертизы, знакомясь после окончания следствия с делом; в случае признания невменяемым - не увидит никогда.
Мне в этом отношении повезло, и я знаю состав моих "комиссий".
Первая, от 18 февраля 1974 года (Акт №260):
1. Доктор медицинских наук И.Н.Боброва (председатель)
2. Доктор медицинских наук Д.Р Лунц
3. Кандидат медицинских наук (психиатр-эксперт) Л.И.Табакова и вторая, от 12 марта 1974 года (Акт №416):
1. Доктор медицинских наук А.К.Качаев (председатель)
2. Доктор медицинских наук И.Н.Боброва
3. Доктор медицинских наук Д.Р.Лунц
4. Доктор медицинских наук М.Ф.Тальпе
5.Кандидат медицинских наук Л.И.Табакова.
Какое созвездие ученых степеней, какое внимание к моей нетитулованной особе! Четыре доктора наук!
И тем не менее, слово "комиссия" я везде сознательно ставлю в кавычки, подчеркивая тем исключительную формальность этой процедуры, являющейся по сути показным, бюрократическим действием, которое должно создать видимость ученой коллегиальности и придать юридический вес бумаге. А ведь на деле всю эту бумагу сочинила от начала до конца Л.И.Табакова. Недаром у нее всегда пальцы были в кляксах.
КОМИССИЯ. 18 ФЕВРАЛЯ 1974
В понедельник 18 февраля я был представлен на комиссию. Она состоялась в той же "актовой" комнате, только на председательском месте на этот раз сидела полная круглолицая женщина лет 45-ти, темноволосая, в очках. Как я узнал позже, это была доктор медицинских наук И.Н.Боброва, в институте она заведовала каким-то другим отделением.
Меня посадили на стул, справа от Бобровой, возле перпендикулярного стола. За тем же столом, напротив, только чуть наискосок, сидел Лунц. Справа от меня, неподалеку, - Любовь Иосифовна. В отдалении За столами, стоявшими у окон, сидели лицом ко мне, слева направо: Я.Л.Ландау, Светлана Макаровна и Алфред Абдулович.
Все было простенько, как-то по-домашнему. Врачи улыбались, переговаривались вполголоса. То, что я сидел с ними за одним столом, как бы включало меня в их круг, в их игру. В окна весело светило слепящее февральское солнце, все жмурились. Со стороны, должно быть, мы все казались одной компанией, собравшейся на дружескую пирушку.
Конечно, нужно было, наверно, вести себя иначе. Ну, например, зачитать заявление-протест по поводу участия в экспертизе Лунца... Тем более, что я уже написал его, только сейчас почему-то не взял с собой. Или сказать, что я вообще не признаю этого спектакля, повернуться к ним спиной, замкнуть уста... Или разразиться обличительной тирадой... Одним словом, сделать что-нибудь такое - единственно верное, поднимающее меня над этой публикой и в глазах ее...
Как же просто сейчас размышлять об этом!
...Солнышко приятно согревало щеки, зайчики плясали по зеленому сукну стола. Лунц, пряча от меня лицо за графином, сосредоточенно играл карандашом - монотонное, непроизвольное движение... В общем, глупо повел я себя, совсем не так. И включился в их игру.
- Ну что, Виктор Александрович, разве вам не хорошо у нас?
Это спросила Боброва. Я вздрогнул: почудилось "среди нас". Мне показалось, что Ландау при этом хихикнул и подмигнул мне. А Лунц схватился рукой за графин, как будто хотел налить мне стаканчик.
- Ну почему вы так насторожены и не хотите помочь экспертизе? продолжала Боброва.
- Насторожен?
- Ну да. И недружелюбно настроены по отношению к нам.
- А как я должен относиться к людям, ставящим под сомнение мое психическое здоровье? И в чем им помогать? Признать меня невменяемым? Кстати, я уже говорил своему врачу, что мое поведение объясняется не растерянностью или испугом, а моей позицией. Поскольку я занимаю позицию неучастия в следствии, было бы нелогично мое участие здесь. Кроме того сам факт направления на экспертизу унижает меня как личность и возмущает как политического заключенного.
- Скажите, можете ли вы себя охарактеризовать? - спросил Лунц. - С точки зрения психологии.
