Читать стало трудно — желтоватый лист колыхался в дрожащих руках.

Марат проснулся в очень тяжелом настроении, подавленный вчерашним походом в архив. Спустился вниз к почтовому ящику, шаркая шлепанцами. Привычка читать за завтраком газету была давняя и в общем довольно бессмысленная. Новости, которые стоило знать, поступали из иных источников — от знакомых, из передач «Голоса Америки» и «Свободы».

Крупный заголовок «Страны Варшавского Договора приходят на помощь братской Чехословакии», прочитанный еще в лифте, моментально вышиб остатки сна.

Они всё-таки сделали это! Мы сделали это…

В последние дни было столько споров, дойдет до этого или нет. В воскресенье вечером у Гриваса знающие люди Кощей и Коряга уверенно говорили, что партийные «ястребы», конечно, хотели бы задавить «Пражскую весну» железной рукой, но, слава богу, Брежнев с Косыгиным люди вменяемые и осторожные, они на подобную авантюру никогда не пойдут. Столько усилий потрачено на нормализацию отношений с Западом, еще толком не достигнуты серьезные успехи, эпоха хрущевского авантюризма, едва не приведшего мир к ядерной войне, ушла в прошлое.

Как же? Почему? Что теперь будет?

Включил телевизор. Шли новости. Выступал журналист-международник Зорин, сурово кривил рот. Давно Марат не слышал этакой лексики — пожалуй, со времен борьбы с космополитами.

— В обстановке нагнетания антисоветской истерии в одном хоре с откровенными фашистами и агентами империалистических разведок зазвучали крикливые голоса их подпевал из числа так называемой европейской левой интеллигенции. Сейчас вы вопите белугой, господа, именующие себя социалистами. А где вы были раньше, когда буржуазные прихвостни шельмовали настоящих марксистов, ошикивали их, сгоняли с трибун?

С отвращением выключил. Кинулся к «спидоле». Сквозь треск и помехи стал слушать «Голос» и не отходил от приемника весь день, до позднего вечера.

Новости были ужасные.

На рассвете здание чехословацкого ЦК было окружено бронетехникой. Советские десантники ворвались, арестовали Дубчека и остальных, увезли в неизвестном направлении. Пражские аэродромы захвачены. От сухопутных границ движутся колонны танков и бронетехники. Все транспортные узлы и коммуникации блокированы. В общей сложности силы вторжения оцениваются в 24 дивизии. Во многих местах звучит стрельба. Как минимум несколько десятков человек, все гражданские, убиты. Солдаты стреляли в толпу на Вацлавской площади, около здания Чешского радио лежат неубранные трупы…

Целый день Марат ничего не ел, только курил папиросу за папиросой. Он был один, жена еще не вернулась из Будапешта. Может быть, оно и к лучшему. Антонину любые события всегда интересовали только с одной стороны: «хорошо ли это для евреев», под каковыми она имела в виду себя. Слушать ее рассуждения о том, какую пользу можно извлечь из новой ситуации, было бы невыносимо.

Потом выступал какой-то комментатор — судя по грассированию, еще из первой эмигрантской волны. Говорил вычурно и литературно, всё время ссылался на Толкиена, которого Марат не читал. Называл СССР «темной империей» и почему-то «Мо́рдором». «Из-под овечьей маски, которой Брежнев дурил свободный мир, наконец выглянул хищный оскал Саурона». Бог знает, на какую аудиторию был рассчитан этот бред, мало чем отличавшийся от зоринских завываний.

Марат не выдержал, размочил многолетнюю завязку. Достал из серванта бутылку Тониного ягодного ликера. Пил прямо из горлышка, чуть не слипся. Опьянеть не опьянел, а как-то осовел.

Вышел на балкон. Город был черный, воровато помигивающий тусклыми огнями. Темная столица темной империи. В небе сияла Луна. В пору было задрать голову и завыть.

Из-за отвычки пить проснулся очень поздно, с тяжелой головой. Включил радио, чтобы послушать официальные новости, но про Чехословакию сегодня вообще не говорили. Очевидно, поступило распоряжение делать вид, будто ничего особенного не происходит. Первой новостью шли вести с полей. Бригадир комбайнеров с Мелитопольщины сулился засыпать в закрома Родины сколько-то центнеров зерна. Потом рассказали про повышенные соцобязательства хлеборобов Целиноградской области, про круглосуточную работу ремонтников на Челябинском тракторном. Стал крутить «спидолу» — волны, на которых ловились «Голос» и «Свобода», были намертво заглушены, один треск. Кажется, в Чехословакии плохо. Натворили там что-нибудь совсем ужасное, и теперь по своему обыкновению будут делать вид, что ничего не произошло.

Надо съездить в ЦДЛ, решил Марат. Во-первых, кто-нибудь расскажет, что творится. Всегда кто-то знает больше, чем сообщают официальные новости. А во-вторых, нет больше сил вариться в собственном соку.

У метро «Добрынинская» возле газетного стенда толпились люди. Подошел.

Газеты подписывались в печать накануне, очевидно еще до того, как наверху решили не заострять внимание на Чехословакии, поэтому заголовки были сплошь тошнотворные: «Защитим завоевания социализма!», «Советские люди одобряют», «Мудрое решение».

Протиснулся к «Советской культуре». Сплошь коллективные письма с горячей поддержкой партии и правительства — от Союза художников, Союза композиторов, Союза кинематографистов. Зачем-то стал читать имена подписантов. Расстроился, увидев тех, на кого никогда бы не подумал. Пытали их что ли? Заявления от Союза писателей не было, но это означало лишь, что ему положено выйти в еженедельной «Литературной газете».

Марат ожидал, что люди будут читать тревожные новости молча, но народ нет, не безмолвствовал.

— И правильно, — сказала дама — не тетка и даже не женщина, а именно дама с пышной бабеттой. Может быть, школьная директриса или главбух. — Я была в Чехословакии. Живут ого-го как. С жиру бесятся.

— А почему они должны жить лучше нас? По какому такому праву? — поддержал ее пожилой дядька в светлой сетчатой шляпе. — Как от фашистов освобождать, «Ваня, спаси!», а как жизнь вместе мыкать — «Ваня, я ухожу к другому»? Так на́ тебе. Не блядуй!

— Мужчина, давайте без мата, — обернулась к нему главбух-директриса. — Хотя в принципе я с вами согласна.

Безнадежные, безнадежные, мрачно думал Марат, спускаясь по эскалатору. Долетали обрывки разговоров — обычных, о чем угодно, но не о том ужасном, что сейчас творилось с Россией. Что сейчас творила Россия. Это было еще хуже, чем диалог около стенда.

В ЦДЛ в ресторане, несмотря на раннее время, все столики были заняты. Многим тоже не сиделось дома. Марат встал у буфетной стойки, высматривая, с кем можно откровенно поговорить.

Скоро заметил, что люди делятся на два разряда — кто говорит громко и кто приглушает голос. В одной «тихой» компании увидел двух знакомых, детского прозаика Ухова и критика Незнамского, оба люди приличные. Третьего не знал, но судя по расстроенному выражению лица не из «ликующих, праздно болтающих, умывающих руки в крови».

Подошел, поздоровался.

Беседа оборвалась на полуслове.

— А, это ты, — с облегчением произнес Ухов, обернувшись. — Садись.

И незнакомому:

— Это Марат Рогачов, при нем можно.

— Очень приятно.

Пожал руку, фамилию произнес неразборчиво.

— Чего уж тут приятного, — тоже тихо сказал Марат. — О чем шепчетесь? Я ничего кроме газет не видел.

— Всех собирают по секциям. Завтра. Явка обязательна, — сообщил неразборчивый, нервно подергивая ноздрями. — Говорят, не просто собрание, а какую-то пакость подписывать заставят. Каждого.

— Я не буду, — отрезал Незнамский. — У меня приятель врач. Даст справку. Гипертонический криз.

— Хорошо тебе, — вздохнул Ухов. — Можно, конечно, телефон не брать.

Новый знакомый наклонился, перешел на полушепот:

— Говорят, будут составлять списки уклонившихся.

— Да ладно тебе! — Ухов поежился. — Яш, не нагнетай. Списков даже во время Даниэля-Синявского не составляли.

— Сравнил! То был инцидент совписовского масштаба, а тут коренной поворот всей государственной политики. Они обязательно устроят проверку на вшивость, даже не сомневайся. Всем и каждому.