Темными улицами, обходя перекрестки, на которых стояли дозоры (в Москве, как и в Петрограде, был введен комендантский час), Сидней дошел до Малой Бронной.

Услышав голос любимого, Оленька радостно вскрикнула, обняла, не хотела выпускать. От нее пахло домом, нежностью, тихим счастьем.

Потом началась мука.

Он говорил — как можно доходчивей и выразительней, — а она не понимала. Всё переспрашивала: «Как англичанин? Как офицер? В каком смысле заговор?» Мотала головой, словно хотела проснуться. В глазах недоумение, смятение, ужас. Приходилось по несколько раз повторять одно и то же.

Заплакала — горько, жалобно, как маленькая девочка, и всё не могла остановиться. Это разрывало ему сердце. Он гладил Оленьку по голове, ждал, когда бедняжка задаст вопрос.

Наконец она пролепетала:

— Что же мы будем делать?

— Я исчезну. А тебе нужно сделать вот что. Где мой коричневый портфель?

Она принесла. Внутри были оставшиеся деньги, много. Сидней вынул половину, рассовал по карманам.

— Остальное отнеси в ЧК.

— Что?!

— Прямо утром. Скажешь, что твой жених — Сидней Рейли, которого все разыскивают. Ты заподозрила это только сейчас, сопоставив приметы. Заглянула в оставленный женихом портфель, а там пачки денег и пистолет.

Он сунул свой «браунинг» туда же. Ходить с пистолетом по городу, где тебя могут в любой момент остановить и обыскать, глупо.

— Тогда ты окончательно уверилась, что по наивности связалась со шпионом, и как честная гражданка пошла доложить «куда следует». Тебе будут задавать много вопросов. Отвечай правду. Ты ведь действительно ничего не знала.

— А если мне не поверят?

— Тому, кто добровольно принес триста тысяч, обязательно поверят. Еще похвалят. Квартиру перевернут вверх дном, но ничего не найдут. У тебя всё будет хорошо.

— Без тебя мне никогда не будет хорошо…

Она опять разрыдалась, прижалась, всё повторяла: не бросай меня, не бросай…

Терзать ее и себя было невыносимо. Он не остался ночевать, ушел.

Первая задача — технически легкая, но нравственно тяжелая — была исполнена, однако Сидней остался без пристанища. Где-то ведь надо жить?

Он дошел по безлюдному ночному городу до Замоскворечья. Через Устьинский мост перейти на другой берег не смог, там стоял караул. На Краснохолмском мосту никого не было, но там горели фонари. Не рискнул. Сделал крюк до дальнего Новоспасского, где не было ни освещения, ни дозоров. В Татарскую слободу попал только перед рассветом, валясь с ног от усталости.

Нужно было понять, на месте ли Хилл.

Окна темны, но это понятно — ночь. Затаившись позади забора, долго вглядывался. Тьма понемногу рассеивалась. Что это там на двери? Печать или навесной замок? Если печать, то чекисты здесь уже побывали. Наконец увидел: замок. Значит, всё спокойно, но Хилла и его помощницы дома нет.

Выбил стекло форточки, просунул руку, открыл раму, влез. В спальне повалился на кровать, не раздеваясь, немедленно уснул. Четыре часа спустя так же мгновенно пробудился, сразу встал, принялся осматриваться.

В доме был идеальный порядок, но в прихожей на полу валялся оброненный носовой платок. Значит, собирались организованно, но уходили в спешке. Вещи Хилла в шкафу, бритвенные принадлежности на месте, но это не означает, что капитан сюда вернется.

Одежды у Джорджа было много, на все случаи жизни. Сидней выбрал солдатскую гимнастерку, тертую кожаную куртку, матерчатый картуз. Обнаружил очки в роговой оправе, с простыми стеклами — обрадовался. Вроде мелочь, а внешность меняет кардинально. Посмотрел на себя в зеркало, остался доволен: мелкий совслуж, не на чем задержаться взгляду.

Оставаться здесь было нельзя. Хилл ушел неспроста — видимо, перестал считать эту конспиративную квартиру надежной.

На всякий случай Рейли оставил на столе записку. «Каждый вечер в 9 у Байрона». Чужие не поймут, Джордж догадается. Однажды они говорили о Пушкине, и Хилл сказал, что это русский Байрон — в том смысле, что иностранцам очарование пушкинского слога так же непонятно, как неангличанам магнетизм байроновских стихов. Джордж был любитель поэзии, Рейли над этим подшучивал. Он никогда не понимал, зачем обиняками и витиевато писать о том, о чем можно сказать без околичностей. В гимназии когда-то получил «кол» за сочинение, в котором доказывал, что вместо стихотворения «Бесы» можно было бы коротко написать: «Поднялась метель», никакого другого смысла в этом произведении нет. Сидней и художественной литературы не читал, хотя однажды, совсем молодым человеком, был влюблен в писательницу. Этель тоже его любила — может, как раз из-за того, что он не читал литературы. Общие знакомые рассказывали, будто она потом даже написала про него роман со странным названием «Овод», но эту книгу Сидней тоже не читал. Когда она вышла, он уже любил другую женщину.

*

Всякая трудная проблема становится менее трудной, если представить ее в виде лестницы. Не нужно сразу пытаться запрыгнуть на самый верх. Делишь большую задачу на некоторое количество небольших и поднимаешься со ступеньки на ступеньку, с этажа на этаж.

На первый взгляд ситуация неразрешимая.

Лизхен арестована за участие в ужасном заговоре, который переполошил весь советский муравейник. Ее наверняка держат в самой главной чекистской тюрьме, в подвальном этаже Лубянки. Побег оттуда не устроишь. Ходатайствовать за арестованную тоже никто не станет. Большевики сейчас расстреливают без разбору даже случайных людей, тем более не помилуют участницу заговора.

Но что, собственно, у чекистов против нее есть? Она всего лишь принимала какие-то пакеты для передачи своему возлюбленному. Лизхен не дура и, конечно, говорит на допросах, что не догадывалась о двойной жизни «Кости». Плачет, божится, исполняет роль невинной жертвы коварного соблазнителя — у нее наверняка получается талантливо, она ведь актриса. И всё же подозрения у следователей остаются, а этого по нынешним временам более чем достаточно, чтобы, выражаясь по-совдеповски, «поставить к стенке».

Представляя себе, как озорную, порывистую, страстную девушку волокут на расстрел, Сидней терял самообладание. Он бы пошел в ЧК и сдался, только бы Лизхен освободили. Но это лишь окончательно ее погубит. Женщина, настолько важная для злейшего врага советской власти, не может быть невиновна.

Значит, надо не сдаваться, а строить лестницу.

Первая ступенька — обеспечить коммуникацию.

Трехэтажное здание на Большой Лубянке 11, где раньше находилось страховое общество, а теперь располагалось страшное учреждение, становилось тесным для быстро расширяющейся ВЧК. Некоторое время назад из-за нехватки помещений столовую для сотрудников перенесли в дом на противоположной стороне улицы. Пускали туда по удостоверениям, кормили по спецталонам.

Талонов у Рейли не было, а вот удостоверение петроградской ЧК имелось. Вряд ли дежурный знает, что оно подписано беглым врагом народа. Тут Москва, про товарища Орловского никто и не слышал.

Завтракать и обедать Сидней теперь ходил сюда, как это делал бы питерский чекист, приехавший в командировку. Испытывал острое, очень приятное чувство. Советская полицейская машина тарахтела на всю мощность, искала повсюду злоужасного лейтенанта Рейли, а он преспокойно расположился в самом их логове. Хо Линь-Шунь говорил: «Умный комар прячется на голове у лягушки, которая хочет его сожрать».

Умный комар тихонько садился в углу, жевал купленную на толкучке снедь, посматривал вокруг. Скоро научился отличать сотрудников аппарата от служащих тюрьмы. Первые были одеты в основном в штатское. «Тюремные» все в гимнастерках, на ремне — одинаковые брезентовые кобуры.

Дальше пригодилась японская физиогномистика. Она называлась «нинсо», когда-то Хо преподал молодому коллеге ее основы. Делишь лицо объекта на сектора, каждый содержит в себе важную информацию. Всякая складка, морщинка, ямка и выпуклость что-то тебе расскажут. Постигнуть эту мудреную науку всерьез, тогда, в Порт-Артуре, времени не хватило, но суть Рейли уловил и впоследствии многое довычислил сам. Пригодились наблюдательность, интерес к людям и жизненный опыт. Давеча на Николаевском вокзале нинсо помогло правильно определить жадного на бакшиш матроса. Бог даст, не подведет и сейчас.