Как там, в книге, сказано? «Перед сражением или поединком лучше всего, в зависимости от сезона, полюбоваться цветущими деревьями, осенней листвой или мерцанием падающих снежинок».

*

Последний день лета был золотисто-медовым, жарким. Брусчатка Дворцовой площади мерцала солнечными бликами, будто гладь морской бухты. Зимний дворец слегка покачивался в мареве, похожий на мираж.

Рейли повернул к набережной Невы. Настроение было красивое: торжественное и меланхолическое. На торжественность Сиднея настроила только что закончившаяся встреча с Берзиным. Меланхолия объяснялась очередным прощанием навек с Антониной Леонтьевной. В Москву Рейли собирался ехать только вечером, но не возвращаться же было к возлюбленной после прогулки по канализации?

Предстояло два переодевания. Сначала, после спуска в люк, надеть лежащую в сумке робу. Кроми ничего, понюхает. Потом, совершив подземный маршрут в обратном направлении, Сидней намеревался снова принять пристойный вид, да еще хорошенько сполоснуться речной водой, но дочиста все равно не отмоешься, а у Антонины Леонтьевны, как у всех деликатных женщин, острое обоняние.

Ладно, перестал думать о красивом. Сосредоточился на торжественном. Еще раз прикидывал, что включить в донесение для передачи в Лондон, а что не включать.

Про общую идею одновременного удара в обеих столицах — безусловно. Про то, что дипломатическая миссия напрямую в этом не участвует и в случае чего козлом отпущения будет не представляющий никакой ценности лейтенант Рейли — тоже. Правительству его величества такая конструкция понравится. Эти господа любят загребать жар чужими руками. Нас это тоже вполне устраивает: после успеха вся слава достанется отважному и предприимчивому — да что там, великому и гениальному мистеру Рейли (сам с собой сыронизировал он).

О том, что в московских большевистских вождей полетят гранаты, а питерских в Смольном переколют штыками латыши и будут убивать по всему городу «пятерочки» Орлова, естественно, ни слова. В Лондоне не дураки, сами понимают, что бескровных переворотов не бывает, но в шифротелеграмме всё должно выглядеть чинно.

Мимо, громко сигналя клаксоном, опять промчался грузовик. В кузове люди с винтовками. Идя в Адмиралтейский сквер, на встречу с Берзиным, Рейли обратил внимание на то, что в городе творится что-то необычное. По улицам то и дело на бешеной скорости неслись машины, на перекрестках стояли патрули. Вчера вечером, когда они с Антониной Леонтьевной, разнеженные и томные, возвращались после речного катания домой, на Васильевский, вдруг в неурочное время выстрелила пушка Петропавловки, по противоположной набережной бегали люди. В Совдепии вечно происходили какие-то чрезвычайности. Утром хотел купить газеты, узнать, что у них опять стряслось, но в киоске сказали: есть только вчерашние, сегодняшние еще не поступали.

К Лебяжьей канавке, где люк, нужно было пройти мимо английского посольства. Если Кроми получил послание и ничто не препятствует встрече, шторы в его кабинете на втором этаже будут слегка раздвинуты.

Что такое?

Рейли остановился.

Вокруг здания миссии цепочкой стояли солдаты, блестели штыками. Улицу перегораживало несколько автомобилей, около них суетились кожаные фуражки — чекисты.

Прохожие опасливо переходили на другую сторону, ускоряли шаг. Многие поворачивали обратно. Времена, когда всякое экстраординарное событие немедленно собирало толпу, остались в прошлом. Граждане Совдепии знали по опыту, что от ЧК, чем бы она ни занималась, лучше держаться подальше.

Но Сидней, конечно, подошел — он ведь и сам был в некотором роде чекист. Сунул свое новенькое удостоверение красноармейцу. Тот оказался грамотный.

— Проходите, товарищ Релинский.

Около пыльного «форда» курил шофер, человек маленький.

— Что тут такое, товарищ? Я из уголовного отдела.

— Да вот приехали, а он давай палить, — ответил шофер.

— Кто?

— Вот этот вот.

Из подъезда на шинели тащили труп. Свесилась рука с золотыми коммандерскими галунами.

Кроми?!

Ошарашенный, Рейли попятился.

Чтобы военно-морской атташе Великобритании открыл огонь по чекистам, а они застрелили его, как собаку?! Возможно ли?! Последний раз туземцы громили английское посольство, дай бог памяти, в 1841 году в Афганистане!

Осторожно приблизился к кучке чекистов.

— …А он в ответ: «Это террытория Брытании, естчо шаг и буду стрэлят!», — возбужденно говорил один, вертя в руках фуражку. — Спрятался, гад, за колонной и давай сажать! А сверху из-за двери дымом тянет. Товарищ Стодолин кричит: «Бумаги секретные жгут! Вперед, ребята!» Ага, вперед. Янсону прямо в лоб шмякнуло, насмерть. Стодолин с Бронеком раненые. Мне, глядите, полкозырька отстрелил. Чудом живой остался. — Заметил чужого. — Ты откуда, товарищ?

— Я из уголовно-следственной. Вот удостоверение. К нам сообщение поступило, что стреляли.

Чекист махнул рукой:

— Иди отсюда, не мешай. Тут дело не вашего калибра.

Надо было срочно звонить Саше. Он всегда знает, что происходит.

Стараясь не бежать, Рейли дошел до ближайшей почты. Позвонил Грамматикову.

— Сидор, кто-то из твоих напортачил, — сказал в рубке сонный, жирный голос. — Начали раньше времени и наломали дров. Давай-ка ко мне.

Полчаса спустя Сидней был у друга. Новости потрясли его.

Оказывается, вчера в Петрограде стреляли в Урицкого, а в Москве — в Ленина. Урицкий убит, Ленин тяжело ранен.

— Похоже, ты плохо контролировал своих людей, Сидор. Кто-то отдал приказ без тебя.

У Рейли стало сухо в горле. Сдавленным голосом он сказал:

— Это не наши. Никаких «наших», собственно и нет. Только я и мой латыш, а он здесь, в Петрограде. Кто стрелял, известно?

— В Москве женщина, здесь какой-то юнкер. Арестованы. Судя по моим сведениям, оба эсеры. У эсеров, как ты знаешь, свои счеты с большевиками. Совпало.

— Чертовы идиоты, — простонал Сидней. — Они всё испортили…

— Это и есть случайность, о которой я предупреждал. От них не застрахован ни один план, даже самый идеальный, — философски заметил Грамматиков. — Извечная проблема эсеров: боевитости много, мозгов мало. Единственное, чего они добились, — в обеих столицах повальные обыски и аресты. Хватают всех подряд. У коммунистов паника. От ярости и страха они будут бить вслепую. Начнется большой террор. Это теперь неизбежно.

Рейли пытался собраться с мыслями.

— Мне… мне нужно в Москву.

— Зачем? Твой комплот утратил смысл.

— Ничего подобного! Латыши по-прежнему охраняют правительство. И оно будет собираться на заседания. С Лениным или без Ленина. Я еду.

Александр Николаевич развел руками.

— Не сегодня. Сообщение между столицами временно остановлено. Ходят только экстренные поезда. Твоего мандата, чтобы попасть в вагон, будет недостаточно. Жди. Завтра я буду знать больше.

В гостях

Звонок был вот какой. Накануне, в субботу, когда Марат убеждал себя, что Агата, конечно, не позвонит и пускать ее в свое прошлое не придется, оттуда, из давно ушедшей, одному ему дорогой жизни, пришла весточка. Так бывает, во всяком случае с писателями. Если относишься к собственной судьбе как к литературному произведению с сюжетом, главной идеей, вроде бы случайными, а на самом деле совсем не случайными совпадениями и символическими знамениями, всё это начинает происходить с тобой на самом деле.

Совпало одно к одному.

Незнакомый голос назвал по имени и отчеству, интонационно налегая именно на отчество:

— Простите, это Марат Панкратович?

— Да.

— Сын Панкрата Евтихьевича Рогачова?

— Да, — повторил Марат, и пересохло в горле. Прикосновения к прошлому, особенно к этому прошлому, всегда приводило его в волнение, а тут он еще и готовился, все-таки готовился к тому, как будет рассказывать об отце Агате. — Но… почему вы спрашиваете? Кто вы?

— Антон Маркович Клобуков. Сегодня я встречался со своим старинным знакомым Филиппом Бляхиным, и он потряс меня известием о том, что у Панкрата Рогачова, оказывается, был… есть сын. Я ведь знавал вашего отца, еще до революции. Филипп сказал, что у вас нет ни одной его фотографии. А у меня, кажется, одна сохранилась. Я очень давно не перебирал старые снимки, но поищу. Приходите. И мне, конечно, очень хочется на вас посмотреть.