Никифоров Роман

Смерть Комиссара Катани

Комиссар Катани давно догадывался о своей печальной участи. Когда он пришел к своему другу в больницу, все уже было предрешено, машины с убийцами уже съезжались со всех концов города с одной целью - убить комиссара. Слишком долго Катани мешал мафии делать свои грязные дела, слишком у многих встал поперек горла. Это должно было произойти уже давно, но только сейчас мафия подготовилась наконец как следует, смогла собрать вместе всех своих отборных негодяев, вооружила их до зубов и не оставила комиссару ни малейшего шанса спастись. В больнице Катани узнал от бывшего мафиози, давно раскаявшегося в своих грехах, много полезной информации, которая могла помочь ему добраться до самого сердца мафии и вырвать у нее это самое сердце, повергнуть зверя и спасти тысячи жизней. Hо такое желание никому не прощается. Когда речь идет о собственной сохранности, мафия не жалеет сил и оружия, чтобы защитить себя, полностью уничтожает своих врагов. Хотя комиссар и догадывался, что жить ему остается недолго, в тот момент он был слишком увлечен той информацией, которую ему удалось добыть, поэтому позабыл о собственной безопасности. В двух кобурах у него лежало по восьмизарядному пистолету, а автомат и гранатомет были в машине, до которых было еще далеко идти. Комиссар быстро спускался по лестнице, не догадываясь, что его ждет. Как только он вышел в больничный двор, его на секунду ослепил солнечный зайчик. Будь комиссар более внимателен, он бы догадался, что это блестит трубка оптического прицела на винтовке снайпера, но в тот день комиссар потерял осторожность. Снайпер мог бы выстрелить в тот же момент, но, видимо, из-за какой-то звериной жестокости он хотел дождаться, когда Катани пройдет по детской площадке, на которой, славу богу, не было детей - они болели холерой - чтобы прикончить его посреди деревянных зверушек. Как только Катани поравнялся с деревянным медведем, внезапно он услышал песню в исполнении Лучано Паваротти, раздавшуюся из машины, стоявшей в другом конце двора - это был сигнал к атаке. В тот же момент боль ужалила комиссара в плечо, повергнув его на землю. Он потянулся в поисках кобуры, но пуля попала ему в локоть, сделав правую руку беспомощной. Катани инстинктивно покатился по земле, одновременно доставая другой пистолет левой рукой. Рядом с ним упало ухо жирафа, а затем и его голова. Зачем на детской площадке такой некрасивый и непропорциональный жираф - подумал комиссар, и с горечью понял, что вряд ли ему когда-нибудь удастся высказать свои мысли касательно устройства детских площадок. В ту же секунду пуля прошила ему голову, но, видимо, не задела никаких жизненно важных органов, потому что Катани продолжал свое движение. Только мысли его стали острее и беспорядочнее, он потерял ту рассудочность, за которую его ценили сотрудники. Катани вскочил и стал отчаянно стрелять из пистолета, видимо, надеясь прорваться до свой бронированной машины, где находилась рация и лежали боеприпасы. Он попытался припомнить, где оставил ключ от машины и понял, что забыл его в палате. Пути к отступлению были отрезаны. В этот момент у комиссара резко заболела пробитая пулей печень. Целый шквал огня обрушился на него, раздирая его тело на части. Обе руки бессильно обвисли, превратившись в кровавое месиво. Из его шеи хлестала кровь, оставляя страшные следы на зайчиках и лисичках, безучастно наблюдавших за происходящим. Катани поскользнулся и упал на гвоздь, неосторожно оставленный каким-то ребенком. Гвоздь воткнулся в его ногу, дойдя до самой кости. Поняв, что пробила его смертная минута, Катани вспомнил свою любимую с детства мелодию. Он стал напевать ее, но поврежденная гортань делала все его пение безнадежно фальшивым. Грохот беспорядочной пальбы стал поглощать его, Катани проваливался в небытие, его глаза бессильно закрылись, язык выпал, пиджак расстегнулся, шнурки развязались, волосы запутались. Хвост кенгуру ударил его по голове и он забылся. Очнувшись, он увидел радостное детское лицо. Это был его маленький ребенок, несмотря на свою молодость повидавший много горя. Катани увидел улыбающееся, но, видимо, чем-то озабоченное лицо хирурга. И хотя руки не слушались его, хотя весь он был обмотан бинтами, хотя позвоночник безумно болел, он знал, что выкарабкается, потому, что должен выкарабкаться.