Район был магнитом для любителей «чувственных удовольствий»… точнее, для греховодников и распутников. И это был тот редкий случай, когда дурная репутация – без реальной опасности – не отталкивала, а манила, поэтому ее старались поддерживать, не наводя всюду футуристический лоск, а искусственно воссоздавая атмосферу порочных мест середины и конца ХХ века – например, Лас-Вегаса.

Де Валлен был старейшим и крупнейшим кварталом такого рода, и вместе с кварталами Сингелгебид и Рёйсдалкаде образовывал Россе Бюрт – район красных фонарей. Это он знал из «Ультрапедии».

Когда-то в молодости он хотел побывать здесь. Не потому, что его так привлекала продажная любовь. Для того, чтоб ее получить, даже из дома выходить не надо, не говоря уже про то, чтобы ехать в Амстердам. Просто в этом месте он видел культурный артефакт человечества и главный символ его состояния. Монте-Карло и Монако для этого слишком элитарны, а Вегас – слишком американский.

Но тогда в юности не сложилось, а сегодня его привело сюда совсем другое дело. Более важное, чем все, что он совершил в жизни до этого.

Здесь Олаф сначала побродил по узким переулкам, посмотрел на средневековые здания (возведенные за пару дней в 2040-х годах на месте пепелищ и пустырей). Поглядел на девушек и женщин за окнами и стеклянными дверьми, освещенных отблесками красного света (да, мужчин тут до сих пор «дискриминировали», но, как подумал Ларсен, может, оно и к лучшему. Хотя после тотальной переделки можно было устроиться и на эту работу). В некоторых свет был приглушен и лишь придавал матовость коже, в других – настолько ярок, что нельзя было определить даже расу. А в некоторых свет был таков, что кожа у девушек выглядела как у упырей или зомби.

Негромкий бит нуль-тридцатых годов стучал по ушам – подгоняя, но не сбивая с ног. Рядом с самими домиками играла более медленная и лиричная музыка. В зданиях покрупнее были и так называемые комнаты для встреч. Здесь были только живые девочки. Никаких кукол. На это был прямой запрет. Тоже своего рода традиция.

«Meet my pussy!», – гласила реклама на плазменном шаре, который левитировал в двадцати метрах над дорогой. Китайская кошка Китти призывно улыбалась, а стрелочка указывала к одному из зданий. Выделенная реклама стоила дорого. Но, видимо, расходы окупались.

Эти каморки напомнили ему аквариумы с рыбками. Хотя наверняка не ему первому. Причем не аквариумы в океанариумах, а стеклянные ящики из супермаркетов, где продают живую рыбу.

Сразу по трем каналам крутилась навязчивая реклама от компании Wholesale Drugs с улыбающимися мужчиной и женщиной на беговой дорожке (в начале они не улыбались, а наоборот пребывали в депрессии на фоне серых стен) – «Натуральный органический кокаин марки 7/24! Выбор активного человека!».

Трудно представить, что совсем недалеко живет своей жизнью благопристойный европейский город, а многие жители соседних районов здесь почти не появлялись.

Но секс-шопы, секс-театры, пип-шоу, музей каннабиса и кофейни, в которых продаётся марихуана, его не интересовали. На улицах можно было купить и чего-нибудь посильнее. Но ему наркотики не требовались. «Таблетки радости» были легальны, безвредны и почти заменяли их. Не заглянул он и в Музей проституции, расположенный в бывшем борделе.

Того, что он увидел за полчаса, было ему достаточно. Типичный “red lights district” – хоть и древний, но ничем не лучше, чем в Лос-Анджелесе.

Торговые боты – колесные, на воздушной подушке и даже бегающие на шести «ногах» – аккуратно следовали по выделенным полосам тротуара. Так же, как автоматические грузовики, которые никогда не вклинивались в поток транспорта, где хотя бы часть водителей была людьми. Правда, эта часть уменьшалась с каждым годом.

Вокруг было чисто и видны были вложенные в этом место деньги. Впитывающий воду и грязь пористый асфальт почти не нуждался в чистке ботами и поддерживал свое состояние сам.

Патруль он заметил издалека, потому что на них были комбинезоны со светоотражающими полосами. Конечно, в таких они заметнее для транспорта – и беспилотного, и традиционного, а значит, имеют меньше шансов под него угодить. Но зато в любой перестрелке стали бы отличными мишенями. Правда, никаких даже мелких перестрелок тут уже не было года три или четыре. Все-таки не Могадишо и не Детройт. Это были не кадровые копы, а контроллеры из добровольцев. Хотя им, конечно, платили за риск, который в общем-то был невелик в этом сытом районе, который явно просматривался десятками тысяч камер.

В Китае и России их бы называли «дружинниками», но суть была одна. Об их национальности можно было гадать. Но один явно был сикх, второй африканец, а третий мог быть и турком, и греком. Эти трое были не особенно опасны для него, потому что задачи у них были другие – они следили за районами, их постоянными обитателями (которых здесь не было) и гостями. А ориентировки на него быть еще не могло.

Они прошли мимо, даже не взглянув на него.

Вот и хорошо. Чем меньше внимания он к себе привлечет, тем лучше. Взгляд копа или «шакала» – такой же видео-регистратор, как стационарная камера.

В городе была ячейка Братьев, но обращаться к ним за помощью было нельзя. У него были другие задачи. Встретиться со связным, а потом сесть на другой поезд.

В метро ему попались на глаза проявления творчества – какая-то инсталляция экологов-экуменистов в виде гигантского слегка завуалированного символа плодородия.

«Дай им волю, и они объявят кучу дерьма арт-объектом, тем более ее глубокий философский смысл трудно оспорить», – подумал Ларсен.

Дело Энди Уорхолла и того парня, который поджег в 2025 году галерею «Тейт-модерн» вместе с экспонатами выставки самого Уорхолла, побеждало. В такие моменты Олаф думал, как же он хотел вернуть старый добрый патриархат. Когда грудью могли кормить только женщины, а в зачатии участвовать только двое, а не больше. Когда еще не было митохондриальной хирургии, а то, что развивалось, внутри яйцеклетки было таинством. Когда был один вариант построения своей личной жизни, а не множество. Когда мясники не требовали защиты у полиции от агрессивных веганов, а индуистский фестиваль красок не стоял вровень с христианским рождеством.

Правда, потом он сменил веру на еще более прямолинейную, и Рождество для него потеряло свою ценность. Но в остальном ничего не поменялось.

Высокий «пимп»[ii] в шубе, как у какого-нибудь русского боярина времен Николая Первого, выступил ему навстречу, одновременно открывая вкладку беседы и торговли. У пимпа был африканский парик, но лицо не черное, а европеоидное. Обычное средиземноморское – мог быть и французом, и итальянцем, и арабом из Сирии или Ливана. Черты лица были настолько правильные, что отдавали Голливудом.

Морок? Нет, использовать искажающие лицо приборы в общественных местах было здесь запрещено. Скорее всего просто пластика.

– Бон жур. Кого желаете, мон ами? – спросил пимп вслух, – Вам девочку? Девочку, которая была раньше мальчиком? Или что-нибудь оригинальное?

– Хочу нормальную взрослую женщину. Цисгендерную и гетеросексуальную.

– Зрелую? –светящиеся и выщипанные до тонкой нитки брови пимпа приподнялись.

– Да, но не старше тридцати пяти. Нормальной полноты и роста. Раса не принципиальна. Главное, чтоб выглядела женственно по стандартам ХХ века.

– А... традиция. У вас есть вкус, мсье.

– Данке.

– Выбирайте.

Во вкладке – то есть прямо в воздухе – развернулся голографический каталог с моделями. Олаф сделал вид, что смотрит его, читая справа налево, и пимп вдруг окликнул его слегка изменившимся голосом.

– У вас глобы, мсье?

– Нет, либеро. Я предпочитаю свободные валюты.

– Это хорошо, – улыбнулся пимп алмазными зубами. – Они сейчас дорожают. Потому что грядет буря.

Это были пароль и отзыв. Конечно, архаично. Но даже эти устаревшие верительные грамоты были надежнее, чем идентификация через цифру. Братья не доверяли цифре. Цифрой управляли те, с кем они боролись. Впрочем, Ларсен иногда подозревал, что все наоборот, и цифра сама управляет теми, кого они звали шайтанами и собирались уничтожить. Не важно.