Я стар. Я очень стар. Тело мое износилось, оно ноет и скрипит. Дожди и солнце выбелили мои стены, отмыли добела черепицу на крыше. Мои глаза пялятся на мир мутными бельмами выбитых окон. Вы не замечаете меня среди буйно разросшихся кустов сирени, жасмина и одичавшего малинника. Зимой меня скрывают сугробы. И лишь весной, когда молодая листва еще не проклюнулась, и осенью, когда она, пожухлая и сникшая, доживает последние дни, я предстаю перед вами во всей своей уродливой красоте. И вот тогда вы просто вынуждены заметить меня, потому что вам никуда не деться. Вы украдкой бросаете на меня скользящий взгляд, потом стыдливо отводите его и снова бежите мимо по своим делам.

Я мертв для вас. Но если прислушаться к моей пустоте, особенно в ночной тиши, то в гулких моих недрах вы сможете услышать голоса, детский плач, смех, мелодичный перезвон посуды – все те звуки, которые составляют человеческую жизнь и наполняют ею сам дом, вселяя в него душу.

Я видел многое: звонкую радость, отсыревшую печаль, неподъемное горе, рождение и смерть. Я видел чужие ошибки и совершил множество своих, которые, в конце концов, привели меня сюда, к этому моменту. Да, я ошибался много раз, но кто безгрешен?

Я стар. Я очень стар. По ночам меня мучает бессонница и преследуют призраки прошлого, а дни я коротаю за тем, что жду, когда меня заметят и снова вдохнут в меня жизнь. Вернут мне мою душу…

– Мама, когда папа придет уже?

– Что? – вырвал Софию из задумчивости детский голос.

– Я говорю, когда папа уже придет!

– Не знаю, не знаю… – женщина задумчиво смотрела в окно, по которому медленно стекали капли дождя.

С утра день обещал быть теплым и солнечным, это немного подняло настроение Софии. Но после обеда налетел порывистый ветер и пригнал с собой тяжелые свинцовые тучи, из которых начал моросить мелкий противный дождь. Такой, глядя на который, сразу становится понятно: это надолго.

От приподнятого настроения не осталось и следа: София тонула в мыслях о несправедливости, злости и даже мести. Этот день – день рождения дочери, и без того давшийся ей с большим трудом восемь лет назад, сегодня стал еще хуже.

Собственно, тринадцатое июля София считала днем рождения не только Карины, но и себя. Каждый раз, накрывая праздничный стол, она вспоминала, как тяжело дались ей роды. Начало схваток София пропустила, приняв их за тренировочные. Когда же она поняла, что ЭТО началось, то растерялась. Забыла сумку с вещами, кинулась к машине, но едва села за руль, как ее захлестнула волна боли. Переждав, София завела мотор и потихоньку выехала на дорогу. Во время очередного приступа она нажала на тормоз так резко, что сзади идущая машина врезалась в нее.

София попыталась выйти, чтобы оценить ущерб, но тут отошли воды. Сзади, громко матерясь, приближался хозяин поврежденного автомобиля, но, увидев бледное лицо Софии, расширенные от боли глаза, огромный живот и мокрый, с кровавыми разводами подол платья, подавился криком. От боли София потеряла сознание, и мужчине не оставалось ничего другого, кроме как подхватить ее на руки, положить поперек сидения и вызвать скорую. Набирая номер, он с ужасом смотрел на живот, который ходил ходуном так, будто во чреве женщины шла борьба не на жизнь, а на смерть.

Впрочем, так оно и было. Пока еще не рожденный младенец отчаянно боролся за свою жизнь с пуповиной, обвившей его нежную шею несколькими кольцами. И теперь кольца эти постепенно стягивались, лишая ребенка кислорода. Из-за невозможности перевернуться, малыш пошел ногами вперед, что привело к кровотечению.

Три часа на операционном столе под руками лучшего хирурга больницы и два литра донорской крови позволили стабилизировать Софию до состояние реанимационной палаты. С новорожденным дела обстояли хуже. Когда девочку достали из материнской утробы, она не дышала. По словам врача, гипоксия длилась достаточно долго – около двадцати минут. Бригада реаниматологов билась за жизнь малышки почти полчаса. И когда врач готов был объявить время смерти, девочка пронзительно закричала, сморщив резко покрасневшее лицо. Но обо всем этом София узнала через несколько дней, когда угроза ее жизни и жизни младенца миновала.

Вот и сейчас, глядя в окно, она вспоминала тот день. Вспоминала свой страх и боль, свою растерянность и волну нежности, когда впервые прижала к груди горячее детское тельце. Радость от того, что Алекс смотрит на дочь с нескрываемой любовью. Радость от того, что они, после стольких лет и попыток, стали настоящей семьей. Радость, которая длилась недолго…

«Так, хватит! Прекрати!» – мысленно одернула себя София и попыталась надеть одну из своих, предназначенных специально для дочери, радостных масок, скрывающих ее раздражение и злость на мужа.

Карина, увидев такую редкую теперь улыбку на материнском лице, тоже улыбнулась и робко обняла ее. София машинально погладила девочку по голове, не испытывая и десятой доли той любви и нежности, которую испытала тогда, в роддоме.

– Давай уже достанем торт, – предложила Карина. – Папа обрадуется, когда ему сразу дадут торт. Потому что зачем есть брокколи и рыбу, если можно сразу съесть торт. Ведь так?

– Наверное, да, – вздохнула София и поплелась к холодильнику.

Карина висела на ней, как ленивец на дереве, из-за этого Софии было тяжело идти. Запутавшись в подоле платья, ногах дочери и домашних туфлях, она потеряла равновесие и едва не упала.

– Да отцепись ты от меня! – раздраженно крикнула она, отрывая дочь от себя, и оттолкнула ее с такой силой, что девочка упала на спину. В тишине раздался громкий удар – это затылок соприкоснулся с полом.

София на мгновение окаменела, всматриваясь в лицо дочери, и кинулась к ней. Девочка лежала на полу и заливалась слезами. Милое личико сморщилось в беспомощном плаче, слезы текли по щекам, грудь вздымалась и опадала.

– Карина, детка, прости меня, прости, – шептала София.

Она ненавидела за себя за эту вспышку гнева и еще больше – за то, что оттолкнула от себя дочь. Чтобы хоть как-то наказать себя, женщина прикусила губу изнутри и сдавливала ее до тех пор, пока не почувствовала привкус крови во рту.

Девочка между тем начала успокаиваться. София утерла лицо дочери подолом платья и, всхлипнув от натуги, поднялась с нею на руках. Карина прижалась щекой к ее щеке.

– Мамочка, прости меня. Я больше так не буду, – выдохнула она еле слышно.

– Солнышко мое, это ты прости меня, – сдавленно, от слез, прошептала София. – Мама поступила очень плохо, обидела тебя, но больше такого не повторится. Ты мне веришь?

– Да, мамочка. Я тебя люблю.

– И я тебя люблю, – женщина прижала к себе по-птичьи хрупкое тельце дочери и мысленно поклялась, что больше такого не повторится.

***

Такого и правда больше не повторилось. Но были и другие случаи внезапных и ничем не объяснимых вспышек ненависти и гнева на дочь, а после – таких же скоропалительных и молниеносных сожалений и примирений. Я все это видел, но что я мог сделать? Я просто старый-старый дом…

***

Именинный торт так и остался стоять в холодильнике. После падения и слез Карина уснула, не сходя с рук матери. София долго сидела на кровати, покачивая дочку в такт дыханию, и вспоминала, как она была счастлива и горда тем, что стала матерью. А уж как она любила свою новорожденную красавицу.

Она могла часами смотреть на нее, любоваться ее длинными ресницами, сонно прикрытыми глазами, пухлыми щечками, покрытыми детским нежным пушком. Каждый пальчик, ноготок и волосок на теле дочери вызывали у Софии непередаваемый восторг, любовь и нежность.

Новорожденная, к немалому неудовольствию Алекса, спала с родителями. Иногда София не могла уснуть и прислушивалась к дыханию дочери: ей становилось страшно, когда ритмичное посапывание на мгновение замирало. Волна паники и страха окатывала женщину с головы до ног, пятки начинало колоть иголками, а в подмышках проступал холодный липкий пот. Мгновением позже дочь вздыхала, сопение возобновлялось, и София на время успокаивалась.