— Он не протекает. Полагаю, это самое важное.

— Похоже на гниющие листья и горячую землю или древесный сок.

Капитан кивнул. Он и сам думал о том же. Чтобы занять людей, он приказал им вычистить каждый дюйм корабля. Морской воздух заставил красно-белую краску смыться так же быстро, как золотой лист под ножом нищего. Голое дерево было испещрено странной, заплесневелой, зеленой плесенью, которая, казалось, росла каждый день. Петибон привязал себя к бушприту над носовой фигурой корабля и работал с осторожностью и решимостью, чтобы содрать краску с дьявольского туловища и лица без повреждения древесины под ними. Краска облупилась с искаженных черт, как отмирающая кожа с прокаженного трупа.

— Красивый дьявол, не правда ли? — ухмыльнулся Неделек с носа.

Гордон, стоявший рядом с ним, приподнял одну темную бровь и посмотрел на рогатого дьявола с сильной неприязнью.

— Красивый — это одно слово для него, — засмеялся Петибон, — я бы сам пришел в ужас. Он определенно не похож ни на одну Джозефину, которую я когда-либо встречал.

— Это так, — согласился капитан, — и он заставил всех называть мою чертову лодку «он», а не «она», что раздражает. Джозефина! Если бы у меня была такая женщина, я бы никогда больше не вернулся на берег.

— Но ведь это мужской корабль, не так ли? — Петибон осторожно поскреб краску вокруг глаз дьявола. Он мельком увидел выражение лица Капитана и рассмеялся: — Я не знаю, просто кажется мужским, Арден… это лес из Сна в летнюю ночь?

— Я никогда не был большим поклонником театра, — заметил Гордон, откидывая темные волосы с глаз.

— Вот это сюрприз, — капитан Неделек подмигнул Петибону. — Возможно, он был назван в честь Арденского леса в Англии, если древесина оттуда. Хотя во Франции тоже есть Арденский лес. Почему тебе так любопытно?

— Не знаю, — Петибон махнул рукой, — я слишком много времени провел на солнце. Честно говоря, меня немного подташнивает.

— Петибон, у тебя горят плечи. Почему бы тебе не пойти поплавать, — предложил капитан, — Этот рогатый ублюдок никуда не денется, и, по-видимому, — он прищурился на небо: — Мы тоже. У тебя больше нет книг, не так ли, парень? Мне чертовски скучно.

На топоре была кровь.

Болезнь, вероятно, началась из-за того, что еда испортилась. Петибон упал первым. Затем люди, чьи желудки не могли вывернуться из-за бушующих штормов, обнаружили, что стонут, как дети, хватаются за поручни и блюют досуха. Даже стойкий Гордон лег на свою койку, его загорелое лицо было бледнее, чем капитан Неделек когда-либо видел раньше.

Мясо испортилось за ночь, хотя корабельный повар клялся, что это было лучшее, что можно было купить за деньги в Шербуре.

— Во всем есть гниль, — жаловался мужчина, — даже в соленой свинине. Вода тоже становится застойной.

— Так вскипятите ее, — рявкнул Капитан, — прежде чем нас всех вырвет до смерти.

Неделек, ослабевший от тошноты, подошел к носу. Он надеялся на свежий воздух, но по-прежнему не было и намека на ветерок. С океана поднимался туман, сгущаясь в жару и сырость и сковывая приторную вонь корабля, пока она не стала почти невыносимой. Туман превратился в медленно танцующих призраков, а широкий океан — в белое облако, которое заключило Арден в клаустрофобические объятия.

Констант сидел на бушприте над носовой фигурой, как будто ехал верхом на лошади, наклоняясь, чтобы взглянуть в лицо дьяволу. Он худел от болезни, а его лицо было бледным и вялым.

— Думаю, что иногда он движется. Его выражение лица, — сказал Констант, — но никогда, когда я смотрю прямо на него.

— У тебя жар, Петибон, — твердо сказал капитан Неделек. — А теперь слезай, пока не свалился и не утонул. Это всего лишь иллюзия, парень. Это движение океана.

— Никакого движения нет, — вздохнул Петибон, — мы не двигались уже несколько дней. С таким же успехом мы можем быть похоронены в земле. И все же лодка иногда скрипит, как будто внутри что-то пытается выбраться.

— Корабли скрипят, Петибон, вот что они делают. Знаешь, сынок, мужчины часто сходят с ума, когда их успокаивают, но обычно это занимает больше трех недель, а не три дня. Не будь дураком. Спускайся оттуда, пока я сам не бросил тебя в море.

Констант Петибон посмотрел вниз, а затем со вздохом вернулся на палубу.

— Теперь я даже не вижу воды. Как будто мы парим в облаках.

— Выпей воды и ложись спать, Петибон.

— Когда я спускаюсь под палубу, мне кажется, что меня хоронят заживо. Возможно, нам следует попытаться доплыть до суши вплавь, капитан.

— Иди спать, Петибон!

— Да, капитан. Извините, капитан.

Болезненные шаги Петибона, приглушенные туманом, затихли вдали. Смотреть было не на что, кроме белого тумана впереди и дьявола Ардена. Фигура на носу теперь выглядела по-другому, когда вся краска облупилась. Он был из темного дерева и зеленой плесени и больше походил на лесного сатира, чем на обитателя ада. Резьба напомнила капитану Неделеку картину, которую он когда-то видел, изображающую лесного бога Пана. Однако это существо с оленьими рогами и мрачным лицом не походило на человека, который играет на свирели или танцует в лунном свете.

У Неделека болела голова, а кожа была горячей и в то же время холодной. Оставив без присмотра заштилевший корабль со свернутыми парусами, капитан направился в свою каюту, чтобы попытаться уснуть, зная, даже когда он положил голову, какие сны придут, когда он закроет глаза.

Лихорадочные сны были яркими, сильными и наполненными красками, они искажали время, и Неделек не был уверен, прошли ли часы, дни или просто минуты. Казалось, что места в его сне больше не были его собственными кошмарами, а воспоминаниями о чем-то другом, о чем-то, шевелящемся в обшивке корабля. Это отравляло воздух неизбежной истиной: знанием того, что в лесу есть места, очень древние места, куда людям просто не следует ходить. Это был вопрос уважения. Это был вопрос самосохранения.

Неделек мечтал о месте, где деревья были древними и знающими. О поляне, где древнее дерево было в симбиозе с чем-то более древним, чем человеческая раса, и гораздо более могущественным. Существо, которое спало в темных глубинах леса, и его лучше было бы оставить нетронутым в его тысячелетнем покое.

Однако люди больше не верили в такие вещи. Старые боги были забыты, и леса становились все меньше и меньше. Промышленность требовала топлива для своих костров, а верфи требовали древесины для своих корпусов. Места, которые должны были навсегда остаться в лесной тишине, теперь отзывались эхом от звона топора.

На топоре была кровь.

Крики разбудили его в темноте. Сердце бешено колотилось в груди, а тело дрожало от шока и лихорадки. Насколько ему должно быть жарко, чтобы чувствовать мягкий, липкий воздух, такой холодный на своей коже? Такая лихорадка может разрушить мозг человека, Неделек видел, как это случалось с моряками раньше. Его зрение было размытым пятном цветов и теней. Вокруг него двигались злобные фигуры, но не неуклюжая походка матросов-инвалидов, а хищная грация чего-то, преследующего добычу.

Он дико, но слабо размахивал кулаками, но был связан только пустой темнотой. Его кожа горела, и он понял, что не может доверять своим чувствам. И все же он чувствовал это так сильно; ползучая злоба была на его корабле, присутствие, которое было нечеловеческим и полным ненависти.

Крики прекратились и сменились хриплым, сиплым стоном, звуком настоящего ужаса. Это превратило желудок Неделека в холодную воду. Неужели всем морякам снятся одни и те же мрачные сны?

Послышался шепот, как будто вода, плескавшаяся о корпус, говорила о глубокой печали на языке, которого он не мог понять. Он заставил себя встать. Его каюта завертелась. Стены были покороблены, а настил неровный. Он пошатнулся и закрыл глаза, почувствовав, как палуба обрушилась на него, когда он упал, такая же твердая и толстая, как всегда.

«Не могу доверять своим глазам», — прошептал он про себя.