— Чушь. Модели бывают и не тупые.
— Но в большинстве своем…
— Я, понимаешь, на вес женщин не мерю. Не могу сказать, что там в большинстве своем с ними происходит.
— Например, они могут быть озабочены исключительно своей внешностью. Больше их ничего не волнует. Такие ограниченные.
— Разные встречаются экземпляры. То же самое, как и порядочные менты тоже попадаются.
— Бывает такое?
— А чё же… Люди же. Все бывает.
— К ментам вообще как относишься?
— Сложно. Как и к моделям.
— Тебя били?
— Так, чтобы сильно–сильно, нет.
— А как не сильно? По почкам?
— Ну, да, так, дубиночкой, прикладом по голове.
— А сейчас узнают менты? Или все равно бьют?
— Чаще, конечно, узнают. Сейчас меня бить тяжело.
— Почему?
— Фиг его знает. Я потом катану заяву, начнется судебный процесс. А еще все знают, что у меня юрист заслуженный. И чем это все закончится
— А если не узнают? Обросший дядька, валяется…
— Обычно я не валяюсь, начнем с того. Иду. Документы? На. Все, пока.
— А раньше?
— Раньше же, в те времена, когда мы все в школе учились, была такая фигня, что менты забирали за внешний вид, а если у тебя ирокез, то, значит, ты подонок полный.
— У тебя что, был ирокез?
— У меня был и ирокез, и длинные волосы. В общем, подонок — рваные джинсы, все атрибуты для прямой дороги в пятое отделение.
— Я думаю, с болельщиками футбольными такая же хрень.
— Ты знаешь, сейчас все много проще стало, сейчас они стали гуманнее относиться к болельщикам. На стадионе «Петровский» у них есть договоренность с ментами, что они проносят фальшфеера с собой и всякие их выкрутасы, У них определенный регламент, что столько–то фальшфееррв они с собой проносят и делают с ними все что угодно. Они там даже ведут переговоры с самыми агрессивными болельщиками. Вот так вот.
— Да, у них же там целая система продвинутая.
— А ты собираешься выходить за рубеж со своими песнями?
— Я постоянно за этим рубежом.
— Ты там собираешь большие площадки?
— Ну, тыщи две–три собирается.
— Ну, да, это не только эмигранты.
— Эмигрантов столько не набрать.
— Это где все, в Америке, в Европе?
— Сейчас мы из Германии приехали, и опять в Германию уезжаем. В США потом.
— Немцы фанатеют по «Ленинграду» ?
— В Гамбурге вообще жуткие фанаты.
— Они русский язык знают?
— Нет, конечно. Правда, есть прослойка, которая знает, поскольку там же была ГДР, но их очень мало. А Гамбург же вообще в ФРГ был всегда, посему там этот процент еще ниже, в Берлине довольно высокий.
— То есть эпитеты не перевести, в силу специфики языковой, на иностранные языки. У них просто нет такого богатого запаса…
— Весь мир слушает Бьорк и не обламывается оттого, что не понимает, о чем она воет.
— Ты английский–то знаешь?
— Слава Богу, на таком бытовом уровне.
— А не хочешь выучить в совершенстве немецкий?
— Чтобы Гессе в подлиннике прочитать?
— Или там, например, испанский. Мне говорили «Выучи испанский, чтобы потом поехать отдыхать в Испанию».
— Меня интересует гораздо больше русский язык, нежели в любом случае плохой иностранный.
— Почему плохой?
— Потому что невозможно стать носителем языка. Даже если ты начинаешь его учить, ты все равно не носитель, никогда ты не поймешь его нюансов. Если ты не Бродский, конечно. Я не Бродский.
— Самые интересные книжки, песни, я считаю, они про обычную жизнь Вася, Петя утром идут на завод и т. д., такая бытовая сторона жизни. Но обычно люди этого не понимают. Они хотят жить в коттеджах, быть богатыми, машина и все такое. Они не понимают ценности того, что они обычные, как все. Не понимают, что прелесть в том, что они так обычно живут, что у них там картошка каждый день на обед. Почему Симпсоны популярны? Потому что они такие же придурки, как и все. Простая семья, как три рубля.
— Понимаешь, в обычной жизни тоже есть, наверное, какие–то свои проблемы, своя духовная борьба, которая не так на поверхности лежит. Наверное, у кого–то, накопить побольше денег и купить коттедж — это составляет основную цель жизни, и эту точку зрения тоже надо уважать. Ну, для искусства, конечно, такие люди представляют меньший интерес, чем такие фактурные, но в них тоже что–то можно найти, я уверен.
— А детство какое у тебя было? Примерный был или двоечник, хулиган, курил с первого класса?
— Все синусоидами, когда как. В восьмом классе я практически не посещал школу, хотя шестой закончил без троек.
— Что–то случилось в седьмом?
— Не помню, что случилось. Седьмого класса не помню, как–то не отразился. Как раз в шестом классе, по–моему, я стал заниматься легкой атлетикой, как–то весь ушел в спорт. И в седьмом, восьмом школа была для меня каким–то очень странным местом.
— Ты занимался спортом или по подворотням шлялся, курил, пил?
— Знаешь, у нас была такая компания в школе олимпийского резерва «Буревестник», которая удачно это все совмещала и по подворотням пошляться, и в сборную Ленинграда попасть.
— Детство удалось — пошлялись, попьянствовали в тринадцать–четырнадцать лет…
— Нет, в тринадцать я еще не пил. В четырнадцать, может быть, но это не назовешь пьянством, потому что с бухлом была напряженка жуткая, а коробок анаши стоил три рубля. Тут выбора не было, и нам пришлось курить. И десятый класс я вообще не помню, наверное, он прошел в таком…
— Ты этим гордишься, что было так интересно — курил в десятом классе?
— Мало кого сейчас этим удивишь. Кто сейчас в десятом классе не курит?
— Сейчас, наверное, все курят, но, когда я училась, у нас был такой примерный класс. До одиннадцатого класса ничего не нюхали, не пили. У меня такое детство получилось неконфликтное.
— А мне и подраться приходилось, потому что мне было очень интересно жить. Я способный дико к обучению был, учился в четырёх школах разной направленности, все время переходил из школы в школу. И все время приходилось драться, дрался по жизни.
— Кто выигрывал чаще всего?
— К счастью, я. Иначе вообще в школе не жить. Если б я остался в музыкальной школе, пиликал бы до сих пор на скрипке, может быть, моя жизнь была бы интересней. Но я в этом сомневаюсь, потому что я знаю закулисную борьбу во всех театрах Петербурга. Это жуть, как они там живут. Максимум, кем ты можешь быть, — это первой скрипкой. Все равно сзади трое будут тебя подсиживать и рваться на гастроли по Японии. Это самое главное событие в этом году. Пошлют меня или не пошлют?
— В Японии был?
— Не был.
— Почему?
— Не знаю, до Владивостока мы долетели…
— А в Китае, в Корее?
— Тоже не были. Мне как–то восточные страны не очень нравятся.
— Почему? Они маленькие, красивые.
— Ну, наверное, красивые, но я за свою жизнь столько наездился–налетался, что никуда мне не хочется. Все эти гастроли — такое мелькание городов, что мне уже все похоже друг на друга. И потом, я не испытываю пиетета, эта фраза — «увидеть Париж и умереть» — абсолютно ко мне не относится, мне насрать.
— Лучше в Питере?
— Да, мне б по городу погулять, и чтоб туристов не было. Знаешь, как–то сложно с туризмом, я не путешественник по натуре. Нет такого места, куда бы я хотел. Ну, у меня было такое место, я хотел увидеть Колизей. Увидел, все, больше мне ничего не нужно.
— Рим впечатлил вообще?
— Рим? Кайф, да. Офигенный город.
— Где бы ты хотел жить не в России? В Германии или в Италии, где тепло?
— Куда выгонят. Я не знаю, везде не дома, понимаешь? Эмигранты вообще жалкие люди, поэтому быть жалким не хочется.
— Ну, хотя бы на лето. Дом за границей…
— Зачем? Мне жутко не нравится такая тенденция, если по видеоклипам ее проследить, которые показывают по MTV, — никто не хочет жить в России. Ну, блядь, ни один. Стоит Филипп Киркоров — он, блядь нах, из Голливуда, лондонский дождь какой–то хуярят, потом какой–то Лондон–Париж. Все где–то за границей, все не здесь. Это мечта простого человека — дом за границей, а я не простой.
