Брат на руках тётушки захныкал, он хотел пить. Какая-то старушка в окне первого этажа с любопытством разглядывала нас.

Из дверей дома вышел человек. Он поздоровался, тётушка ему кивнула.

– Может быть, вы согласитесь пойти ко мне? – спросил он не очень уверенно.

У человека были карие глаза и застенчивая улыбка.

– Это недалеко, мы через дворы пройдём, – торопливо объяснил он, словно боялся, что мы откажемся от приглашения. – Комнатка, правда, у меня не ахти, да я живу один, не помешаю. Помоетесь, отдохнёте с дороги. Ну, как? Пойдёмте?

Чудак, он думал, нас надо уговаривать! Правда, сил наших хватило только на то, чтобы пройти с ним «через дворы», – напряжение всех этих дней всё-таки сказалось.

Всеволод Михайлович – так звали человека – привёл нас в свою комнату, показал, где что, и быстренько ушёл, сославшись на дела, а мы остались в доме, где суждено было нам провести четыре военных года.

В.М. Муравьёв. 1926.

Он сразу решил главные наши проблемы. Для себя же, я думаю, тоже сделал немало: сгладил отчасти впечатление от своих земляков, выручил попавшую в беду семью и сам вдруг обрёл полную и шумную семейную чашу.

Он так, смеясь, и говорил, что на работе всем сообщает: «У меня теперь большая семья – две жены и четыре ребёнка».

Свою комнату он предоставил нам в полное наше распоряжение. Уходил рано утром, приходил поздно, осторожно стучался и пристраивался с книгой на стуле возле двери. Маме и тётушке пришлось затратить много времени и сил, прежде чем хозяин комнаты стал вести себя чуть-чуть посвободней. Но они так и не смогли до конца заставить его преодолеть стеснительность. Во всяком случае, спать на диване он напрочь отказался и расстилал себе матрац у порога.

А размещались мы на ночь так: четверо на диване – поперёк, с подставленными для ног стульями, двое у окна – на диванных подушках, половиках и одеяле, и хозяин, стало быть, у дверей.

Надо ещё заметить, что, после того как стелились наши постели, ходить, вернее, ступать в комнате было уже негде. В ней и стоял-то всего диван, письменный и кухонный столы, три стула и этажерка. Даже шкафа не было. Дядя Сева был холостяк и журналист. Всякие комфор-ты он презирал вполне. А площадь в восемь квадратных метров для одного человека считал более чем роскошной.

Комната была довольно длинной, но узкой и упиралась в пол-окна. Другая половина принадлежала соседке, которая имела с нами общую прихожую.

– Вы старайтесь её обходить, – сказал про соседку дядя Сева. – Она вроде минного поля.

Но сам, похоже, был рад, что теперь по соседству с «минным полем» имеет такое подкрепление, как наш шумный взвод.

Соседка и впрямь оказалась «взрывчатой» и вредной, но не о ней речь.

Не буду много распространяться и о родственниках моей тётушки. Через день или два после нашего вселения в комнату дяди Севы они встретились с тётушкой и выразили удовлетворение, что всё так удачно сложилось; а у них, уверяли они, никак было нельзя.

Я и тогда не вдавался в то, почему нельзя, – сейчас и подавно не хочу. Пишу я не обвинение, а рассказ о хорошем человеке. Но должен между тем добавить, что через некоторое время они вообще покинули Куйбышев – тогда фронт приближался к Сталинграду. Уехали в Ташкент. Подальше от опасности.

Свою драгоценную квартиру (у них была отдельная квартира) они поручили моей тётушке – она всё же приходилась им родственницей. Надо ведь было кому-то квартиру оберегать и сохранять.

Нам, понятно, это было на руку. Мы несколько разгрузили свой «пенал». Но моё отношение к этим людям не изменилось.

Повторяю, не о них я пишу, а о дяде Севе. О них же упоминаю лишь потому, что из общей «песни» слова обо всём этом тоже не выкинешь. Да и помогают подобные «родственники» и «патриоты» лучше понять и оценить таких людей, как дядя Сева.

Мы прожили с ним до лета 1942 года. Всё это время он ходил на работу в свою газету, а свободные часы проводил на военной подготовке. То есть свободного времени у него, по существу, не оставалось.

Он был сугубо штатским, мирным человеком, уже не очень молодым, с какой-то застарелой хворью. Военная подготовка давалась ему нелегко. Сам он с юмором рассказывал вечером у кухонного стола, на котором его всегда ждал ужин, как нынче швырял гранату (да не дошвырнул) или как полз по-пластунски под колючей проволокой (и порвал пальто)… Это было не очень смешно, потому что приходил он с этих занятий до предела вымотанный, съедал свой ужин и сразу засыпал.

Наш дом на улице Фрунзе в Куйбышеве. (Здесь и далее рисунки автора).

Надо ещё заметить, что то ли из-за своего здоровья, то ли из-за работы дядя Сева имел бронь. И вот эта бронь, ради которой некоторые личности шли на всё, была самой главной отравой его жизни. Он рвался на фронт – а его не пускали. Он писал заявления и в военкомат, и своему начальству, а ему отказывали.

Но, несмотря ни на что, дядя Сева всю осень, зиму и весну ходил на военную подготовку, чтобы иметь, как он говорил, главный козырь. Ведь в военкомате с ним не желали разговаривать не только потому, что он был немолод, имел бронь и был негоден к строевой, но и потому, что у него не было никакой военной подготовки.

– Ничего, – посмеивался довольный дядя Сева, – скоро я буду настоящим пехотинцем. Тяжело в ученье – легко в бою. Верно? Кто это сказал?

Он всегда обращался ко мне, а я с удовольствием ему отвечал, если, разумеется, знал ответ.

Вообще-то я не любил, когда вот так вдруг, ни с того ни с сего взрослые задавали какой-нибудь вопрос и выяснялось, что ты чего-то там не знаешь по истории, географии или, скажем, по литературе. А от дяди Севы я спокойно выслушивал любые вопросы. Не знаю почему. И виделись-то мы редко, как говорится, урывками. Но я знал, что когда бы он ни пришёл, для меня непременно будет интересный разговор: о самолётах, партизанах или, чаще всего, о военных действиях на фронте. Уж дядя-то Сева разбирался в этом лучше всех наших знакомых. И сведения у него были самые горячие, из редакции, те, что только наутро появлялись в газетах.

Я ему читал письма отца.

Каждый раз, приходя с работы, дядя Сева спрашивал, нет ли писем от отца. Свежее письмо мы ещё раз читали вслух. Это совместное чтение сближало нас ещё больше. Ближе дяди Севы не было для меня человека в Куйбышеве. Кроме, разумеется, мамы и родной сестры.

Он снабжал нас газетами и журналами. Каждый вечер приносил пахнущую типографской краской пачку. По моей просьбе в типографии отлили свинцовую плашку – строчку – с моим именем и фамилией. Где надо и где не надо я жал оттиски с этой плашки – на всех книгах, учебниках, тетрадях. Мама ворчала, а дядя Сева посмеивался.

Однажды он принёс маленькую книжечку, подаренную ему его другом. Она называлась «Стихом и прикладом по фашистским гадам». В ней были сатирические стихи и рисунки. А на чистой странице перед титульным листом сам автор, Пётр Бунаков, изобразил акварелью дядю Севу. Он был очень похожий и очень смешной, стоял с подзорной трубой и разглядывал в неё красавицу. Красавица в купальном костюме стояла на камне посреди реки.

Рисунок сопровождало такое стихотворение.