7 января

У меня тряслись руки, я не могла спокойно налить вино в бокал. Каждый раз приходилось проводить рукой по горлу бутылки, чтобы собрать стекающие капли. Меня это раздражало, но не получалось себя успокоить. На улице звучали выстрелы, и с каждым залпом сердце билось всё быстрее.

Я работала в новогодние праздники. Будучи барменшей стояла за стойкой. Персонала вечно не хватало, поэтому за один вечер могла выполнять ещё и обязанности официанта и даже администратора, так как директор меня очень ценил. В тот момент, когда я принимала заказы посетителей, он подошёл к входной двери и закрыл её, а после огласил своё решение:

– Уважаемые посетители, – все оглянулись на него, – значит, в целях безопасности мы просим вас оставаться на своих местах, пока всё не устаканится, если кто-то всё же захочет уйти, вы можете обратиться к нашему бармену, она вам покажет другой выход. Я приношу вам свои извинения. – посетители снова опустили взгляды в свои бокалы и стаканы. Я увидела, как директор посмотрел на меня, он поднял руку. – Тина… – и стал протискиваться ко мне между тесно поставленными стульями.

Сам он маленького роста, но с большим пузом. Синюю рубашку он заправил в вельветовые брюки, и её пуговицы еле держали растягивающиеся борты. В прорехах виднелась его белая майка. На лысине лежали несколько слипшихся паклей, которые слегка тряслись, когда он подходил ко мне.

Бар всегда казался тесным, но в нем постоянно создавался уют, особенно в новогодние праздники. Мы умели очень красиво облагораживать наше место. Заведение построено в полукруглой форме. Маленькие столики из темного дерева окружали мою стойку. Нашу огромную витрину мы занавесили шторой из золотых огоньков. Они быстро и весело мигали, но за ними уже ничто нельзя было различить. За окнами царили пурга и дым от выстрелов. Я могла разглядеть только колонны. Стёкла то дрожали от сильного ветра, то содрогались оттого, что в них кто-то врезался плечом при побеге.

Провода наверху мы спрятали зелёной мишурой, она шла в окрест по всему карнизу, на неё я повесила красные шарики. В углу, с левой стороны от бара, стояла пышная ёлка. Искусственная. Директор противился запаху ели, но зато позади меня было окно на кухню, откуда веяло ароматом глинтвейна.

Но все это не способствовало праздничному настроению, которое перебивали выстрелы на улице. На стене висел телевизор, по нему диктор освещал события, находившиеся в нескольких метрах от нас.

Директор, пыжась, всё же добрался до меня и ворчливым шёпотом сказал:

– Так, Тина, немедленно переключи канал.

Я тоже шёпотом ему ответила.

– И какая разница, по другим всё то же самое.

– Что, по спортивному тоже? – он уже практически лёг на стойку и тяжело дышал.

– Послушайте, люди всё равно хотят смотреть новости. Вот, – кивнула я головой в строну зала, – никто не разговаривал, все смотрели на экран. Мне им что, резко футбол включить?

Когда ему было нечего сказать, он начинал сжимать нос и резко выдыхать через него.

– Смотри у меня, Тина, не вздумай никому открывать. Меня не волнует. Пусть даже стучат в дверь, не открывай. Никого больше не впускать. Только выпускать. Понятно? – я потупила взгляд и кивнула головой, но он не отставал. – Понятно?

– Да-да, понятно. – что-то мне пришлось переступить внутри себя, чтобы процедить эти слова.

– Вот и хорошо. Я пойду к себе, а ты продолжай обслуживать.

Наконец-то он ушёл. Заперся в своём кабинете наверху. Выйдет он оттуда, когда всё стихнет, к этому времени половину расстреляют, а другую посадят. Что тут может быть понятного? Молодые ребята умирали на улицах. Зачем? Ради чего? Они становились жертвами преступного режима. Клали свои души на заклание для тех, кто продались и готовы выполнять преступные приказы ради того, чтобы их семьи не знали нужды. И о чём может идти речь? Не было никакого гражданского общества. Кровавый режим делал всё, чтобы новая нация не рождалась. Дабы систему боялись вечно, а она могла продолжать выкачивать деньги. Ради этого уничтожалась любая культура и свобода. Оставался лишь разрозненный сброд. Невольно я и сама ему принадлежала. Почему невольно? А смысл мне снимать фартук и выходить в этот дым, где меня заденет пуля, а я даже не увижу своего убийцу? Нет, я останусь здесь работать, а потом приду домой, где не смогу заснуть, так как стыд за бесхарактерность будет точить совесть. А всё лишь только потому, что я не хотела, а на самом деле боялась, отдавать свою жизнь преступникам.

По стойке пальцами постучал мужчина, этим самым разбудив меня от мыслей.

– Девушка, не спите. – обратился он ко мне хриплым голосом.

Его волосы взъерошились. Глаза стеклянно бегали по стойке, будто что-то искали на ней, но не находили.

– Да я… простите… я просто задумалась.

– А что тут думать… – с тяжёлым придыханием сказал он и оглянулся на экран, а затем на витрину. – Что тут думать, дорогая… знаешь, каждый раз вот так сидишь и болеешь за них, будто за команду какую-нибудь. Вот она не выигрывает, а ты всё болеешь и болеешь за неё, даже уже и не знаешь почему. Просто нравится, что ли. Чем-то цепляют. И каждый раз думаешь: ну вот, сейчас. А нет, фиг тебе. Да… и вот опять. – он стал тереть лицо руками, уже опьянел. – Слушай, родная, повтори мне. – сказал он и стукнул квадратный стакан об стойку.

«Болеет он. Будто это спорт какой-то. Нет, это война. Гражданская. А на ней нет болельщиков, лишь солдаты, которыми никто не хочет быть».

– Простите, а что у вас было.

– Да во… – сказал он и стал показывать на бутылки, но его руку шатало.

– Вот это, бурбон…

– Да какой, бля, бульон, виски этот, шотландский, ну во, че ты?

Я взяла бутылку и налила на глаз сорок миллилитров. Мерный стакан я куда-то дела.

– Э-э, двойной был.

Я налила ему ещё.

– Лед?

– Да, давай два кубика, не-не-не, три, давай три, – показывал мне он пальцами, – и себе налей.

– Мне нельзя.

– Можно, я тебе говорю, можно. Твой жирный хрен уже убежал давно. Давай, вместе со мной.

– Да вы не понимаете, нельзя.

– Слушай, что заладила, нельзя-нельзя. Ты не волнуйся, я не пьяный, я тебя не заставляю со мной тут пить. Стопочку. Одну. На посошок, а потом проводишь меня до этого чёрного хода. Домой поеду, ну его нахрен.

Как только он это сказал, прозвучал такой взрыв, что всё внутри затряслось. Витрина дернулась. Бутылки чокнулись друг с другом на полках, а все люди машинально пригнулись к полу.

– Лучше подождите, сейчас нельзя.

Он цыкнул.

– Опять нельзя. Это…это, – махнул он рукой на витрину, – это надолго, я тебе говорю. Ждать нечего. Это на всю ночь. Убьют, значит, убьют. Уже все равно как-то. Да… а ты че?

– Что?

– Как ты тут, а? Кто тебя сюда такую красивую пустил.

– Сама себя пустила.

– А-а, сама себя. И стоишь, трясёшься. Поэтому говорю, выпей. Легче будет. Что, мужа или парня нету?

– Нет.

– Ну хорошо, а батя?

– Отец далеко.

Он опять цыкнул.

– Слушай, ниче у тя нет.

– А это… а мама? Ну мама то есть?

– Мама есть.

– Ну блин, и че? На кой она тебя пустила? Или ты уже заботишься о ней? Слышь, ты если че, извиняй, конечно, я так…

– Да всё нормально. – ухмыльнулась я. – Нет, мама у меня очень даже самостоятельная. И куда состоятельнее, чем я.

– А что ты тут тогда забыла?

– Работаю.

– Лан, как звать?

– Тина.

– Тиночка, красавица, за тебя, давай, чуть-чуть.

Я выпила с ним, хоть мне и нельзя. И дело не в начальстве. Но я проглотила половину стопки, и алкоголь тёплым облачком опустился в лёгкие.

– Всё, красавица, на. – он с размахом прилепил купюру к стойке. – Аривидерчи, выпроваживай меня.

Я проводила его до чёрного хода. У двери сидел охранник. На его столике стоял маленький телевизор, чей экран был разрезан на четыре серых квадратика видеокамер. А в руках он держал свой планшет и следил за событиями на улице.