Он маг, а проблему по привычке полез решать кулаками. Просто потому, что в приюте это всегда было намного действеннее разговоров или угроз, просто потому, что он озлобленный еж, свертывающийся клубочком, если мимолетная опасность мелькает где-то позади, сбоку, спереди, неважно. Он ощущает нутром и кожей, когда стоит защищать себя, и мозг отключается в таких ситуациях. Выживать лишь на инстинкте самосохранения — глупость несусветная.
Он глуп. Очень-очень-очень глуп, раз не умеет себя контролировать. Он должен уметь.
Взгляд смазано оглядывает залу, не цепляясь за ее очертания и не придавая им большого внимания. Койки, койки, койки, несколько учеников за ширмами, снова давящая пустота и тишина. Его словно топят в чувстве вины и заставляют захлебнуться в осознании того, что он облажался. Всего месяц назад переступил порог этой школы, приоткрыл завесу чуда, а сейчас, следствием своих действий, может вылететь прочь. Двери в его мир, в тот мир, к которому он уже питает нежную любовь, могут быть заперты лишь из-за драки, потому что порядочные волшебники так себя не ведут.
То, что было в приюте, должно быть оставлено за рамками и забыто в Хогвартсе, маггловским обычаям и правилам здесь нет места, Том должен научиться разделять новые миры, посреди которых он завис, привязанный прозрачными лесками.
Будь он спокойнее, этой драки не произошло бы, научись принимать себя и окружающих не в штыки, а с молчаливым равнодушием, покровительством, тогда тело осталось цело, а репутация по-ангельски чиста. Ему не стоит доказывать свое превосходство и независимость кулаками, ведь добиться все равно ничего не выйдет: старосты подоспели вовремя. Только костяшки противно ноют, и глаз заплыл. Гадко.
Он громко втягивает в себя воздух и нарочито медленно сжимает ладонь, морщась от боли. Чужие шаги слышатся где-то на периферии сознания, мальчик не реагирует на них, глядя, как багровая кровь пропитывает пластыри. Неприятно, некрасиво, это совсем не походит на далекое искусство. Он не примыкает к чему-то прекрасному, вызывавшие восхищение далекие образы картин и статуй, о которых дрожащим шепотом рассказывала молоденькая воспитательница, пока он был совсем маленьким, насмешливо поднимают брови и качают отрицательно головами, когда он с непониманием тянет к ним руки.
Вот он, такой единственный в своем роде, такой невероятный. Почему же другие видят в нем лишь обноски одежды и незавидное происхождение? Разве это честно?
— Мальчик мой, нам нужно поговорить.
Нечестно. Ни капельки. Жизнь, как осознал Том, штука совершенно непонятная и лицемерная. Значит, под нее стоит подстраиваться и адаптироваться. Это ведь только так и работает: люди становятся тварями, скрывая это и получая все софиты общества лишь за умение носить маски.
— Конечно, профессор Дамблдор.
Койка напротив скрипит, когда мужчина опускается на нее мягко, мальчик все еще не отрывает взгляда от бледных ладоней в царапинах и ссадинах, что мадам Помфри любовно помазала. Они ведь тоже нехорошие, все эти взрослые, но ей доверять хочется. Окунаться в приставший к прическе запах спирта и снадобий, тянуться к ласковым теплым ладоням, что треплют волосы, пока скрипучий голос вещает о том, как некрасиво со стороны волшебника было поступать так, какой он бедный и разукрашенный и как быстро они его подлатают.
Она была приятной. Не хорошей, но отрадной, ручьем жизни и энергии посреди увядающего в октябрьских гнойных красках Хогвартса.
— Вы исключите меня? — голос звучит, словно кукольный. Марионетка поднимает голову, как только невидимый кукловод, разбивший чаши добра и зла, дергает за тонкую ниточку.
Профессор Дамблдор не отвечает, нахмуривает пушистые брови и поджимает губы. Его молчание действует хуже чужих ударов по лицу и ребрам, Тому кажется, что он сейчас расплачется от осознания, что может потерять все и увязнуть в трясине приюта и неспокойного мрачного Лондона. Он не хочет возвращаться. Боится.
— Мне жаль, что я разочаровал вас. Правда жаль, — совсем тихо произносит он и отворачивается. Зубы прикусывают нежную кожу нижней губы настолько сильно, словно он намеревается ее прокусить.
Декан Гриффиндора прокашливается и усмехается.
— Твой промах не настолько силен, Том, чтобы стать причиной исключения. Только не спеши радоваться, впереди еще несколько недель отработок, — более строго заканчивает учитель. — И научись контролировать вспышки агрессии. Здесь дом магии и знаний, а не войн и стычек.
Мальчик поднимает на него слезящиеся глаза и щурится, стараясь разглядеть расплывающийся образ. Заторможенно кивает, переваривая услышанное и позволяя слабой улыбке появиться на бледном идеальном лице.
Он будет себя контролировать. Потому что магия за эти два месяца плотно засела в сердце и никуда не хотела уходить. Он был одним целым с волшебством, от этого больше не избавиться. Связь узлом застряла между легкими и отправила теплые потоки чуда циркулировать по организму вместе с кровью, напитывая его и позволяя делать большие вздохи.
Тому кажется, что с приездом в Хогвартс он научился дышать.
========== Маленькая. Том Риддл/Беллатриса Лестрейндж ==========
— Спой мне, Белла, — губы его тонкие изгибаются в шепоте, молящий полухрип срывается с ядовитого языка, пробегаясь по ее коже легкой полоской и оставляя за собой не видные глазу гематомы. Они болят изнутри и набухают, она пытается сцарапать ногтями молочную оболочку тела, желая хоть на секунду отвлечься от ноющей боли, но он не позволяет. Он ей ничего не позволяет.
Беллатриса дрожит, обнимая себя и давя внутри слезы. Сильные не плачут. Ее Лорд слабых не любит.
Он на коленях совсем рядом, обволакивает ее привкусом смерти и боли, ведя холодными подушечками пальцев по щекам и стирая соленые дорожки. Темная ткань брюк натягивается и расходится несколькими уродливыми складками. Она хочет распрямить их, стереть черные-черные пятна своей крови и размыть руками остатки красных следов на белоснежном воротнике. Ее Волдеморт должен быть безупречным. И какой бы чистой не была Блэковская кровь, она ни в какое сравнение не идет с глубинной тяжестью наполняющего его радужки цвета.
Повелитель заставляет задыхаться от собственной кости, вставшей в горле.
Она, кажется, уже готова целовать его туфли.
Когда-то на балу, еще в те времена, подвластные наступающей вихристой молодости в каждом ее жесте, Темный Лорд с поклоном и еле заметной усмешкой согласился составить ей пару в танце. Она проспорила Андромеде желание и страстно уверила, что сможет пригласить его и вытерпеть под натиском давящей ауры волшебника растянутые атласной мягкой тканью времени минуты. Мелодии инструментов золотились в воздухе и пыльцой осыпались на ее волнистые волосы, окружающие маги не отводили взгляда от блестящего ровного оттенка. Ее будущее проклятье не видело ничего.
В тот вечер он назвал ее святой нетронутой душой. Она в ответ расхохоталась, ляпнув что-то про разницу натур. Белла была легкомысленной, она обожала сестер и находилась в предвкушении официальной помолвки, юность вязко текла по синим полоскам вен ее натуры. В зеркале их пара отражалась невинностью и тьмой падения.
Демон вырвал ей крылья, заставляя пасть рядом с собой.
Она никогда не была хорошей: неправильная, озлобленная, высокомерная, лучшая из королевских детей рода. Волдеморт называл ее гончей в ошейнике и обещал стянуть намордник. Она до крови разбивала зубы в лае, давно уже не веря красивым словам.
Он не давал ей обещанной жизни. Он ее методично уничтожал.
Когда называл маленькой и несмышленой, когда, слабо улыбаясь, глядел сверху вниз на ее восторженное личико, слушая очередную сплетню высшего общества. Он был недосягаемым, ее молчаливым эталоном и вечной тайной где-то под екавшим от каждой встречи сердцем. Белла была уверена, что ее болезненная влюбленность и зацикленность на Волдеморте незаметна.
Андромеда уверяла, что это проскальзывает во всех жестах; будущая леди Лестрейндж ей совершенно не верила. На самом деле, серебряная Меда, хрупкая Меда, любимая Меда всегда была права. Даже когда бежала прочь из волшебного мира и высшего общества, отрекалась от прилипшей маски идеальности и бросала к черту обещания роскоши и безопасности. Она была права, ведь этот змеиный клубок затягивался узлом на лебединых шеях неразумных юнцов.
