– Холодно! – пожаловался Александр.

– Потерпишь, – буркнул Сухов.

– Чего ты такой злой? – обиделся Пончик. – Между прочим, я не меньше твоего переживаю! Угу…

Олег почувствовал прилив раздражения.

– Кто тебе сказал, что я вообще переживаю? – накинулся он на товарища. – Да по фигу мне это время! Мне всё по фигу!

– Не злись, – миролюбиво сказал протоспафарий, ещё пуще разозлив Сухова.

– Не лезь ты ко мне! – грубо ответил магистр. – Я тут поубивать всех готов, а он лезет…

Шурик надулся и отвернул голову. Легче Олегу не стало, но хоть злость прошла, сменилась глухой досадой. Воистину, проще убить кого‑то, чем успокоиться…

Выехав в город, Сухов осмотрелся. Маленькую площадь, на которой он находился, замыкали большие бревенчатые амбары, крытые почерневшим камышом. Грязный снег вокруг был вытоптан в мерзкую бурую жижу, копыта коней противно плюхали по ней, но горожане как будто и не замечали этого – они суетились, радовались, переговаривались громко и весело.

Олег напряжённо вслушивался в звуки их речи. К его великому облегчению, он понимал то, о чём говорили жители Витичева холма – люди переживали, хватит ли зерна до нового урожая, ругали скупердяя Микиту Творимирича, хвалились выдержкой хмельного мёда, грозясь в одиночку вылакать целый жбанчик, тем более, и повод есть – Новый год как‑никак! Грех не выпить!

Тут же Сухов припомнил Инегельда. Ещё быстрее он запретил себе думать об этом, а то мигом потянется ассоциация, связывая «Дом Варвара» с регеоном Арториан, где напротив церкви Святого Сампсона живёт… Стоп!

Олег сосредоточил все мысли на настоящем, боясь даже памятью возвращаться в прошедшее.

Язык, на котором он разговаривал с Боевым Клыком, был грубее того, что слышался на улицах Витичева холма, – грубее, резче, выпуклей, что ли. Ныне говор стал напевней и мягче – чувствуется влияние славинских наречий. Вот некий Местята упрекает соседа: «Данило, чему еси давно те пришёл, а ныне еже еси пришёл, а то добро же, пьеши ли наше питие?» (Данило, почему раньше не приходил, а теперь пришёл? Но и то хорошо. Пьёшь ли наше питьё?) А Данило отвечает Местяте: «Доселе есмь не пил, ныне же ты велишь, пью!» (Раньше не пил, но теперь ты велишь, поэтому пью!)

Тут целая орава посадских мальчишек высыпала из проулка. Чумазые от копоти курных изб, одетые как попало – кто в рваном отцовском полушубке, кто в материной душегрейке, – мальчиши, взбудораженные праздничной суматохой, заозирались, выискивая приключений на задницу. И доискались – стали потешаться над скарамангиями пришельцев, дразниться и обзываться противными голосами:

– Эй, скоморох на лошаде !

– Глянь‑ко, чисто пугало!

– С огорода сбежало, коняку зажало!

– Чучело! Чучело!

Обычная сдержанность изменила Сухову – он замахнулся, но мелкая шпана ничуть не испугалась. Издавая неприличные звуки и хохоча, мальчишки стали подбирать с земли конские «яблоки» и бросаться в «скоморохов». Здорово разозлённый, Олег спешился – и угодил в яму. Под настом из мокрого снега воды было по колено. Ледяной.

Малолетки завизжали от восторга, а распаренный, краснорожий мужик в наброшенном на плечи тулупе, наблюдавший эту сцену, гулко загоготал, приседая и шлёпая себя по ляжкам.

Не помня себя, Сухов выхватил кинжал и бросился на обидчиков.

– А ну!..

Завопив, мальчишки дунули в щель между амбарами. Мужик в тулупе кинулся следом, втесался, но застрял – и заорал благим матом:

– Рятуйте, православные!

Проклиная всё на свете, Олег забрался на чалого. Всё не так! Всё не там!

Уняв дыхание, Сухов медленно сосчитал до пятнадцати. Спокойствие, только спокойствие… Перехватив испуганный взгляд Пончика, Олег решил помириться и сухо сказал:

– И вправду холодно…

– Ага! – с готовностью отозвался Александр.

– Слушай, Понч… это самое… будь другом, сгоняй вон к церквушке, узнай хоть, какое время на дворе.

– Сейчас я!

Шурик порысил к маленькому храму, приткнувшемуся к крепостной стене, и, не слезая с седла, задал вопрос проходившему мимо попу, толстому и важному. Поп понял его и дал ответ. Вернувшись, Пончик проговорил в возбуждении:

– У них тут Новый год! Представляешь? Первое марта одна тыща двести тридцать седьмого года!27 Угу…

– Да‑а… – протянул Олег. – Закинуло нас…

Александр, только что оживлённый, увял, поник весь.

– Триста лет минуло… – сказал он. – Всех наших давным‑давно нет уже… Угу…

– Молчи! – жёстко потребовал Сухов. – Забудь! Понял?

– Понял‑то я, понял, – вздохнул Шурик, – только как же тут забудешь?

– А ты делом займись, – присоветовал Олег, – некогда думать будет. Короче. Ставим перед собой цель и добиваемся её. А какая у нас цель? А та же, что и раньше, – рваться вперёд и вверх! Рваться и рвать всех подряд, кто помешает нашему возвышению. А для начала надо приискать князя, чтобы послужить ему и выбиться в люди.

– А потом? – спросил Шурик.

– Суп с котом. Поехали к торгу!

И они поехали – мимо покосившейся звонницы, мимо высоких заборов с грязными, осевшими сугробами в тени, мимо старого терема, мимо постоялого двора, прямо к рыночной площади, куда, казалось, сошлось всё население города. Одни продавали, другие покупали, и все орали наперебой, перекрикивая друг друга:

– А вот жито! Зернышко к зёрнышку! Сухое да звонкое!

– Рыбка, рыбка свежа‑айшая! Только что из Днепра!

– Кому мёду? Хорош медок! Липовый! А уж как пахнет…

– Мясо парное, ишшо остыть не успело! Глянь только – ни хрящика, ни жиринки, мякоть одна!

Народ вокруг разный суетился, горожане, в основном, да степняки. Хотя различишь не сразу – витичевцы кутались в рыжие и бурые армяки,28 подвязанные кушаками, а кочевники носили тёплые халаты и кафтаны, разве что с запахом на другую сторону – разница невелика. И на лицо похожи были местные – все одинаково черноволосы да черноглазы, разве что степняки поскуластее выглядели, да чуток пораскосее, а ежели мельком глянуть, то не сразу и распознаешь, кто есть кто. Из разговоров в толпе Олег уяснил, что кочевники тут не пришлые, а вроде как свои, хоть и не коренные, – торки, печенеги, берендеи, ковуи. Всех их «чёрными клобуками» прозывали – за войлочные колпаки‑капюшоны. Посмотришь со спины – вроде монах‑черноризец шагает, а как обернётся – лицо загорелое, кострами копчённое, бородёнка в косичку заплетена, а глаз с прищуром, целится будто. Степная порода.

Ну, это, так сказать, гости города, а вот как прикажете хозяев называть? Раньше‑то просто было – тут соседствовали северяне‑русы и южане‑славины. А теперь, триста лет спустя?

Оказалось, что все тутошние – киевляне.29 Не жители града на Днепре, а люд, населяющий Киевское княжество, подданные великого князя, что в Киеве сидит и оттуда правит. Восточней проживали черниговцы, к западу – галичане, дальше на север – рязанцы да смоляне. Разобщённые, чужие друг другу. Друг другу? Скорее уж, враг врагу… Печенег какой‑нибудь, вольный сын степей, был киевлянину ближе, чем гордец‑новгородец или задавака‑суздалец.

– Хватит сидеть, – бодро сказал Сухов. – Слезай, пройдёмся!

– Да ну, – сказал Пончик боязливо, – тут собаки…

– Ну и что? Пинками тех собак!

– Ага! А если укусят?

– Так я ж и говорю – пинками! Пошли.

Олег покинул седло и неторопливо прошёлся по рядам, ведя чалого в поводу. Привязывать его к коновязи он опасался (вдруг уведут?), да и просто захотелось подвигаться, согреться.

«Меховые изделия» удалось купить по дешёвке – не сезон. Сухов быстро переоделся, накинув поверх рубахи кунью шубу, крытую вишневым бархатом‑аксамитом, с откинутым бобровым воротом, и прикрыл голову войлочной шапкой с разрезом спереди.

– Ну как? – спросил он у Пончика.

– Все девки – твои! – ухмыльнулся тот и пригасил улыбку, вздохнул.