Подумав о старшем заседателе, Хитрово-Квашнин усмехнулся. Долговязый поручик с глубоко запавшими глазами и крючковатым носом, поджидая поутру у порога Управы благочиния Сабо и Кучина, старался выглядеть бодро, однако опухшее лицо и выражение тревоги в глазах говорили о нешуточном похмелье. Не ускользнула от внимания его неряшливость – мундир лоснился и был сильно помят, на жилетке виднелись рыжие пятна.

В трезвенниках Иванов никогда не значился. В молодости полугарное вино хлестал ведрами, не пьянея, теперь, когда ему перевалило за сорок, пил меньше, но запоем, длившимся несколько дней. И в подпитии, и в трезвом виде характер его практически не менялся. Тощий старший заседатель был злым на язык, любил поворчать, не терпел критики. Узнав, что Хирово-Квашнин будет участвовать в расследовании, громко хмыкнул и что-то пробормотал себе под нос. Стряпчий Кучин погрозил ему пальцем и строго-настрого предупредил: «В Нижней Абловке за воротник не закладывать, не дурить, прислушиваться к мнению Евстигнея Харитоныча!»

Остались позади колокольни петродарских церквей, больших однодворческих сел Студенки и Сокольское. Конкретный разговор об абловских помещиках и жертве возник в бричке, когда обоз переправился через реку Воронеж и выехал в степь, в коей после недавних ливней пахло свежестью и хлебами.

– Бывал я в Нижней Абловке в последнее время, и не раз, – говорил штаб-лекарь с едва заметным акцентом. На голове уроженца Австрии красовалась сдвинутая на затылок офицерская шляпа, одежда состояла из темно-зеленого сюртука с серебряными пуговицами, голубой жилетки и светлых панталон; на ногах красовались ботфорты. – Полгода назад, в феврале месяце, там случился падеж скота. Пришлось неделю жить в имении Карицких. Месяц спустя выехал туда, чтобы произвести вскрытие крестьянина, свалившегося в нетрезвом виде в крутой овраг. А в начале июля три дня провел в имении Вельяминовых, пользуя лекарствами впавшего в жестокую горячку Романа Иваныча…

Врач умолк из-за грохота повозки, быстро нагонявшей обоз. Оба дворянина посмотрели назад и узрели на извозчике поручика Зацепина. Тот что-то кричал, азартно вскидывая руки.

– Митрофан, приостанови-ка лошадей! – приказал своему кучеру Хитрово-Квашнин.

Отпустив извозчика, прихрамывая и приглаживая растрепавшиеся волосы, поручик Зацепин с озорным видом подскочил к бричке. Он был в офицерском мундире и яловых сапогах.

– Хотели уехать без Ардалиона Зацепина? А он как снег на голову! Вот, стоит пред вами!

– Да ты ж, вроде бы, ногу повредил, друг мой, – ухмыльнулся штабс-ротмистр. – С крыши, говорят, рухнул.

– Ерунда! Так только, зашиб немного… Да этот Петрушка, поваренок треклятый, во всем виноват! Ведь ясно, кажется, сказал ему готовить яйцо всмятку, ну, или хотя бы в мешочек, так он, паршивец, вкрутую подал. Еле проглотил, забери его холера! Ну и погнался за подлецом, а он, не будь дурнем, наутек да по стволу вяза на крышу. Я – за ним, но не удержался и полетел вниз. Благо упал на клумбу, не то все ноги бы переломал!.. Не стану вас теснить, в судейскую коляску сяду.

С этими словам Зацепин пошел в голову обоза, но скоро вернулся.

– К черту, этого Иванова! Задушил перегаром, остолоп!.. Придется лезть в телегу.

Хитрово-Квашнин не стал звать его в бричку. Ничего, этот непоседа и егоза еще ох как надоест! Откинувшись на спинку сидения, он вынул из кармана пенковую трубку с янтарным мундштуком и набил ее табаком. На нем были нестроевой темно-синий мундир с голубой жилеткой, серо-синие панталоны и сапоги с короткими голенищами. Форменная уланская фуражка лежала рядом.

– Вы знали убитого француза? – спросил он, раскуривая трубку с помощью английских серных спичек и кусочка наждачной бумаги.

– Разумеется, – кивнул штаб-лекарью, достав расписанную эмалью табакерку. – Все это время Сирро жил в Нижней Абловке. Эх, пообещал зимой дать уроки танцев моим дочерям. Увы, этого уже никогда не случится.

– Он из дворян?

– Из тех, что обеднели в конце прошлого века. Перед компанией 1812 года служил в одном из полувоенных ведомств.

– В каком звании попал в плен?

– В чине старшего вахмистра драгунского полка. Ближайших родственников у него не осталось, родители уж давно отошли в мир иной, сестра скончалась от чахотки.

– Каким был француз, в смысле внешности, нрава?

– Высокого роста, темно-каштановые густые волосы до плеч. Темпераментный, безусловно. Не выносил однообразия и скуки: организовал у Карицкого, большого поклонника Мельпомены, небольшой крепостной театр, создал хор из более или менее талантливых крестьян. Стал ставить вместе с помещиком спектакли, умело учить людишек пению. Вспоминается любопытный случай в связи с этим. Как-то Карицкий, которому медведь на ухо наступил, при отборе певцов с чувством затянул одну из известных итальянских арий. Сирро, не разобрав, кто поет, замахал руками и отчаянно запротестовал: «Ça suffit! Chantra pas!.. Chantra pas!..»1 Разве не смешно?! Карицкого c тех пор местные помещики называют не иначе, как Шантропой. Заглазно, конечно, но тот, вне всяких сомнений, знает об этом. Кстати, Жан-Ив пописывал эпиграммы на тамошних дворян. Вот по памяти одна из них на Карицкого:

У Шантропы идет отбор,

Пение крестьянское,

Сам запел, слезу утер,

Ведь песня итальянская!

– Занесу-ка остроумное четверостишие в блокнот… А про других помещиков можете вспомнить?

– Записывайте.

Озвучив несколько ярких эпиграмм, штаб-лекарь продолжил рассказ:

– Живя в уезде, француз пристрастился к тихой охоте – стал заядлым грибником. Уходил в рощу и редко возвращался с пустыми руками. Знал каждый гриб, не то, что некоторые. Я о козловском помещике Баранове, грибнике-любителе, сварившем себе супчик из опят и бледной поганки. Как он умудрился сорвать ядовитый гриб, до сих пор непонятно… Беда в том, что поганка коварна, съевший ее не сразу понимает, что попал в смертельный переплет. Помещик почувствовал себя плохо часиков через десять после обеда. У него закружилась голова, ухудшилось зрение, появились признаки сильной жажды, судорог, беспамятства, наконец. Грибы он собирал, надо сказать, будучи в гостях у своего родственника в нашем уезде. Когда я приехал к нему, было уже поздно. Яд настолько глубоко проник во все члены, что он умер в присутствии священника, который приехал соборовать его… А Сирро очень, очень жаль, ему было не больше тридцати пяти.

Штаб-лекарь вздохнул и задумался, перебирая серебряные пуговицы на форменном сюртуке. Хитрово-Квашнин выпустил клуб дыма и произнес:

– Сабо обмолвился о разбойничьей шайке, действующей в том районе. Вы что-нибудь знаете о ее главаре?

– Имею некоторое представление. По словам капитана Рахманинова, отдыхавшего в начале лета на нашем курорте, Аким Кручина был крепостным козловского помещика Ознобишина. Нагрубил ему, был жестоко наказан и забрит в рекруты. В 12-м году воевал, попал в плен к французам, сумел бежать, после службы вернулся в родные места. А там снова дел натворил – избил гувернера, да так, что тот едва выжил, остался навек инвалидом. Получив основательную порку на конюшне, улизнул из имения и осел в нашем уезде, в шайке Стеньки Колуна.

– Каков из себя?

– Высокий, худой, лет сорока.

Хитрово-Квашнин понаблюдал за плавным полетом коршуна над полем и снова завел разговор об убитом.

– Если Сирро имел привлекательную внешность, покладистый характер, тогда почему он так долго оставался в холостяках?

– Копил деньги, мечтал жениться на дворянке. Все присматривался к небольшому именьицу на границе с Козловским уездом неподалеку от Дубовки. Оно ему нравилось – не очень большое, привлекательное, с деревянным особнячком и деревянным же флигельком. Желание его понять можно: некоторые из пленных французов благополучно осели в южных уездах и зажили жизнью русских помещиков.