Статуи же влияют не только на участников королевского двора и гостей, не так ли? Если действуют, так на всех. Все контакты происходят между стройными белыми телами, а не между потрепанными сотрудниками хозслужб. Тем более они статуи видят чаще, всякий день. Может, они и белье стирали, и еду готовили, и ели, и спали, и совокуплялись как отчасти мифологические герои. Было ли это им удобно? Или же в мир небытовых и непроизводственных действий их переводили не статуи, а что-нибудь другое, какие-нибудь вышивки или вырезки из журналов на стенах комнат. Может, у них свои фишки из серой, жеваной бумаги, чтобы превращаться в них для чувственности? Когда бумага стала употребляться как упаковка? Позже, много позже. Впрочем, газеты уже были. Могли сочинять себе героев из шишек и желудей или устных рассказов, становиться ими. Единообразие жизни предполагает однородность участников.
А так тут что, строения, стоящие так отдельно, что от одного другого не видно. Трава, деревья, дорожки как дорожки, и никаких перескоков мыслей на что угодно, хотя бы на Берлин и планы на вечер. Если тут все замыкается, то как отсюда выбраться? Влип, прикидываешь, как бы выйти из парка, чтобы по прямой, не заворачивая к Потсдамскому вокзалу и не связываясь с эрзац-автобусом, пройти в Бабельсберг. Еще бы по дороге купить еды и что-нибудь выпить. Суббота, все уже закрывается, где в Потсдаме по дороге магазины? Это не заставляло ускориться, но до Бабельсберга неблизко. Пора выбираться из парка, из текста. Любой проект, сценарий должен содержать в себе схему выхода из него. Ее характер заодно и разъяснит, чем именно является проект. Для того чтобы выйти, надо же понять, откуда, собственно, выходишь? Тогда и нарратив кстати, как выйти без нарратива?
Можно свернуть на хоррор-треш: я влипаю, влип, что со мной будет, выберусь ли, и это же правда, ах. Сансуси уцепился и сосет мысли, а даже и не мысли, но что-то неведомое, из чего ты сделан, а ты раньше этого в себе и не знал. Выйдет сейчас из-за леса, огромный; сидел в засаде и следил, был невидим, а теперь созрел и выше деревьев (раза в три), идет тебя есть, а то уже и доедать. Проблема в описании поедания. Не так, что этого не сделать, технически решается просто. Текст поедает автора, вот уж новость, да и что угодно поедает кого угодно. Но слишком простодушно, слиться к концу – разумно, но применимо ко всему подряд. А тут все же сансуси, оно изолированность как произвело, так та и сохраняется или возникает всякий раз при слове «сансуси». Она редкая, нехорошо обнулять ее трюком.
Понятно, выход может (können, müssen, sollen, dürfen) быть другой природы, нежели основной текст. Легко затормозить стилистически, можно свернуть в личное: была проблема, и теперь что-то (расписать проблему и это что-то) как-то стало ее решать. Включить частности (в описаниях): я ощутил, я подумал… казалось, во мне… вспоминая о том; бесчувственность, возникшая незаметно, распространилась теперь по всему телу, как если бы… оказалась предлогом, поводом и предлогом к всплеску ощущений и не предполагавших ранее своего существования, уводя в области, не знакомые никогда… Частности станут обрастать физиологией, приживаться тут, на фоне темного дворца – он теперь против солнца, если обернуться на границе парка, – и неба, идущего в сизый цвет.
Что-то тут чпокает, как если бы какие-то клапаны неритмично сопутствовали душевному процессу, не имеющему ни имени, ни результата. Название процесс получит в моменте выхода. Гулять можно где угодно, но выходишь всегда в привычную жизнь, так что с каждым шагом та будет приближаться и ко всему начнут прилепляться знакомые слова. Как имена статуй, не знаю, у всех ли они есть. Все же на Новом дворце их четыре сотни, еще и на желто-белом, а еще в парке. Сотен пять, не меньше. Часть персонажей повторяется на Новом, некоторые имена понятны и без надписей. Те же конкретные Аглая (Ἀγλαϊα – красота, блеск), Евфросина (Ευφροσύνη – радость, благомыслие), Талия (Θάλεια – цветение, изобилие), хариты они. Но поди узнай, как зовут вон того, третьего с правого края на крыше? Карта-план сообщает имена вокруг пруда: Юпитер, Юнона (вроде это она жестикулирует с павлином), Диана, Марс, Венера, традиционный набор. Между ними и элементы: Земля, Воздух, Вода; Element Luft, Element Erde, Element Wasser. Огонь написан без слова Element; Feuer и всё. Что имеется в виду – сама стихия, то есть неорганика, или герой, эту стихию представляющий? Или истукан фиксирует момент переползания первой во второго, олицетворяясь? Да, можно ставить и памятники глаголам, парк со статуями-глаголами. С наречиями, междометиями. Прилагательными можно заселить любой лес, сообщая заодно, что смеркалось и казалось, что тут – вокруг пруда – на землю медленно осела люстра, с осветительными элементами в виде сияющих наибелейшим мрамором статуй, еще более белеющими в сумерках. Если предоставить эпитетам возможность включиться, то они умиротворят любую психику. Существуют ли словари эпитетов? Словари рифм есть, а вот бы и эпитетов, толстый.
Такой словарь есть. В нем по алфавиту: слово и к нему пакет эпитетов. Вот буква А и существительное по теме. «Аллея: Безмолвная, великолепная, величавая, голая, грустная, дремлющая, заброшенная, заветная, заглохшая, запущенная, молчаливая, мрачная, печальная, прозрачная, прохладная, прямая, пустынная, пышная, светлая, старая, старинная, стройная, темная, тенистая, тихая, угрюмая, уединенная (поэт.), цветущая, холеная, акациевая, березовая, боковая, большая, виноградная, главная, дубовая, каштановая, кедровая, кипарисовая, липовая, парковая, платановая, прямая, ровная, тополевая, центральная, черемуховая, яблоневая, ясеневая и т. п.». Конечно, все ради окончательного «и т. п.». Что ли, не сообразили на первом же прилагательном, что перед любым словом можно поставить какое угодно? Но «холеная аллея» явно литературная. Похоже, словарники не подставляли все подряд, но взяли комплект Великой Российской Литературы и вынимали из него: надо, чтобы было употреблено. Много-много маленьких статуэток.
Но лирическая (коль скоро эпитеты) концовка некстати, откуда здесь лирика. Нелогичности хороши, но это была бы чересчур логичная нелогичность. Пусть уж появится какой-нибудь персонаж, принесет с собой определенность. Штук 40 Гебюров – да, но они уже появились раньше. Есть Эйлер, Euler, Леонард. Швейцарец. У них научных вакансий мало, он поехал в СПб, где (1726) делали Академию наук. Успешно вписался, но в регентство Анны Леопольдовны Академия захирела. Эйлер стал искать места. Фридрих II предложил ему директорство Математическим департаментом Берлинской академии. В июне 1741-го Эйлер приехал. Жил в Пруссии четверть века, издал 260 работ. Пишут, сначала его приглашали на придворные балы. Кондорсе вспоминал, что на одном из них королева-мать спросила Эйлера, отчего он так немногословен. Ответ: «Я приехал из страны, где кто разговаривает, того вешают». Вполне французское остроумие, Кондорсе мог и пересказать на свой вкус (но можно учесть и Федора Чистякова: «Ты спросишь меня, почему иногда я молчу, почему не смеюсь и не улыбаюсь…», «Песня о безответной любви к Родине»).
Математически-addicted дети знают Эйлера по задаче о семи кенигсбергских мостах: возможно ли пройти каждый мост по одному разу и вернуться в исходную точку? Сейчас-то в Кенигсберге с мостами иначе. Ввел в математику общую теорию рядов, «формулу Эйлера» в теории комплексных чисел, операцию сравнения по целому модулю, полную теорию непрерывных дробей, приемы интегрирования и решения диффуравнений, число e, обозначение i для мнимой единицы. Основал теорию чисел, вариационное исчисление, теорию комплексных функций, диффгеометрию поверхностей. Заодно и матфизика, аналитические основания механики, статистика. В прусские годы сделана даже «Теория движения Луны» (1753). Такое время: это как попасть на неведомую ранее поляну, где еще ничего не описано. А там и такое, и сякое, а это тогда следует из того, а еще вот это, а также такое и сякое, они связаны, и т. п. Из основных работ – монография «Введение в анализ бесконечно малых» (1748), при Фридрихе II. Также в Пруссии дополненное «Дифференциальное исчисление» (1755). В 1768–1770 годах – три тома «Интегрального исчисления», это уже не в Пруссии.
