Молочница, поминутно останавливаясь и задирая нос в сторону храма, сутуло кланялась и крестилась. Так и шла, а точнее ползла, с трудом тянула в горку санки с бидонами. Чем ближе к центру, тем больше встречалось бородатых краснолицых дворников, что скребли лопатами дороги, собирая снег в большие и грязные, смешанные с песком горы. Некоторые слегка кланялись Петру, отходили в сторону и пропускали, но шапок никто не снимал.

Стали встречаться ремесленные, мясные, скобяные и прочие лавки. Все они были ещё закрыты. Пётр взял вправо к обочине, остановил коня рядом со столбом, потянулся. Оглянулся – все эти редкие горожане не обращали на него внимания. Никому из них и в голову не придёт разъезжать с извозчиком в столь ранний час. И где найти желающих прокатиться?

Вот дурень, об этом Пётр и не подумал!.. Он по-крестьянски привык сызмальства, что любое дело, тем более серьёзное, нужно начинать спозаранку, а лучше так вообще затемно. Кто рано встаёт, тому…

«Да, но не всегда, видать», – горевал он. Вот же толоконный лоб! А вот бы теперь назад домой, к тёплой печи да жениным постным блинцам с парным молочком, да мороженой ягодой. А можно ещё и с…

Он отогнал наваждение. В животе снова предательски заурчало. Пётр только теперь вспомнил, что уехал из дома, ничем не закусив, да и с собой на дорожку Ульяна не собрала, само собой, не успела.

Развернув сани, он направил полозья к развилке улиц, одна из которых вела к вокзалу. Пётр понятия не имел, когда, как часто приходят пассажирские составы. Но верил: наверняка найдётся кто-то, кого нужно подвезти до постоялого двора, или ещё куда-то.

Да с вокзала-то надо было и начинать! Он ругал себя, что не понял это сразу, зачем-то проехал вдоль весь заспанный город.

Он представлял, каким станет его первый попутчик, видя его человеком почтенным, но надменно-отстранённым и немногословным. Пётр слышал, что у торговцев вроде бы есть даже такая примета – коль первый покупатель будет приветливым да щедрым, так и день весь удачно заладится. Вот и ему бы так!

Ближе к вокзальной улице дома по обе стороны стали крепче, богаче – в основном двухэтажные, каменные. И дворы – с модными палисадниками, заснеженными фруктовыми деревьями и прочими причудами, которые, отъехав от Лихоозёрска, ни в одном селении не увидать. Было одно странное свойство: дома жались друг к другу, словно от холода. Или, кто знает, людям обеспеченным хотелось быть друг у друга на виду, поближе… Кто их причуды поймёт-разберёт. Жаль только, никому в путь-дорогу не надо.

Кое-где, но пока редко в окнах уже теплился свет, курились печные трубы.

«Кофею, наверное, пить собираются», – думал Пётр. Вкуса этого диковинного напитка он не знал, но понимал, что отведывать его могут только богатые. Представилось, как он когда-нибудь, удачно заработав, позволит себе вкусить! Наверное, ничего слаще этого кофею и нету, раз все в городе над ним так трясутся.

Конь бежал, полозья приятно скользили. Дым из труб стелился низко – к снегу, пасмурной и затяжной зимней непогоде.

«Ничего! – подумал Пётр. – Вот бы заработать хоть какую деньгу, заглянуть в лавку за гостинцами, да и домой. Для первого раза немного заработать, и хватит, пожалуй. Для пробы… пока».

Удача, как подумалось ему, улыбнулась раньше, чем он подъехал к вокзалу. Расхристанный, в длиннополой шубе барин выбежал навстречу, размахивая руками. Пётр всех, кто носил такие шубы, принимал за барчуков. Большой, почти как у попа, золотой крест блестел на раскрасневшейся груди, воротник, заметил Пётр, порван. Захотелось посильнее натянуть вожжи, и проехать мимо. Даже если бросится этот отчаянный под ноги коню – его беда. Но вместо этого Пётр резко затормозил, Уголёк дёрнулся в сторону, едва не запрокинув сани на бок.

Человек, тяжело пыхтя и укрывая грудь, забрался в сани, не ожидая приглашения:

– Голубчик, будь мил, свези к Марьиным рядам! Трогай!

Пётр не посмел даже бросить «угу». Он слегка приподнял зад с козел, когда тронулись, сам не понимая, откуда в нём проснулось угодничество. Не так уж много времени прошло со дня отмены крепостного права, Пётр – из поколения тех, кто застал его только в юности. Но угодничество сидело внутри, он хотел его преодолеть, победить, но не очень-то и получалось.

Барин же, развалив ноги в полосатых шароварах, ехал, свесив ногу. Красный сапог чертил по снегу. То засыпал, громко мыча, то просыпался, пел, заходился в дурном кашле. В морозном воздухе от него тянуло тонко и противно винной бочкой. Пётр иногда оборачивался – да уж, такого красного мордатого прохиндея и уважать было не за что. Очнувшись, барин повёл мутными глазами:

– Не туда, голубчик, к Марьиным рядам направо, или города не знаешь?

– Знаю-знаю! – залепетал Пётр.

Спустя четверть часа они подъехали к торговой площади, было немноголюдно. Пётр остановил коня, выпрыгнул из саней, помог вылезти барину.

– Спасибо тебе, Ванька, выручил! – тот покачался, кряхтя, – ты, если что, приходи, завсегда выручу, – и побрёл в сторону торговых рядов.

Пётр стоял с протянутой рукой, не понимая ещё, что ему заплатили «добрым словом». Барин шёл, путаясь в полах шубы, и снова что-то то ли мычал, то ли пел. Пётр сжал выставленную ладонь в кулак, и с горечью плюнул.

Обернулся – по другую сторону площади в церкви уже били колокола, женщины стайками, кутаясь в платки и шали, спешили на службу. Пётр покачал головой, снял шапку, перекрестился, но про себя перебрал самые грязные маты, какие только знал.

– Ванька, – сказал он. – Сам ты Ванька расхристанный! Нелюдь, пропоица!

Для себя Пётр решил, что больше никогда не посадит в сани хмельного попутчика, какая бы шуба на нём ни была.

Ничего, подумал он. Рано опускать руки. Он снова поехал к станции, и на вокзале как раз был состав! Он помог изящной, не по погоде одетой даме погрузить саквояж, домчал её до гостиницы. Подвёз затем толстого, держащего в рукавицах счёты управленца частной суконной мануфактуры. Тот ругался, но не на него: бурчал что-то из-под густых и чёрных, как смоль, усов. Пётр невольно засмеялся, видя, как тот кутается в шубёнку, а большие очки-велосипеды покрываются инеем…

Зимний день короток, мимоходен, солнце так и не пробилось через плотные снеговые тучи, и бежало стремглав от холодов куда-то далеко, в дальние страны, где грело уже по-другому. Пётр подумал, как несправедливо всё устроено, даже в природе. Кому-то там в жарких странах – вечное лето, а им в северной России – протяжённая, почти вечная зима. Он ничего не знал о далёких странах, но был уверен, что там всегда лучше, сытнее и теплее. Жаль, туда, если ехать, ехать без остановок, всё равно скоро не доедешь… Может, когда-нибудь и попадёт он в те края, кто знает.

Заработал он за день горстку меди, пересчитал, аж стыдно стало… ни на какие гостинцы, конечно же, не хватит. Пора возвращаться домой. Позвякивая скудной выручкой в ладони, он подумал, что хватит её лишь на шкалик, чтобы погреться. Он не имел привычки к вину, избегал кабаков, но теперь решил – если по пути попадётся какое питейное заведение, заедет на минуту-две.

Вечерело, он ехал, уже остались позади старинные башенки на въезде в город, а Пётр так и не решился заскочить в какой-никакой кабак. То ли стыд грыз, то ли ещё что… Он уже твёрдо решил – быстренько, до захода солнца доберётся до дома, а там уж отогреется у печи, наестся с дороги остатками со вчерашнего праздничного стола.

Даже как-то повеселел, и хотел было затянуть песню, как Уголёк заржал, и встал на перекрёстке.

И снова перед ним был этот странный трактир «Добрый станъ». В сумерках едва можно было прочесть вывеску: «Для тѣхъ, кто готовъ въ путь». Пётр уже и позабыл о том, что прочёл по слогам утром эту надпись. Нечистое какое-то местечко. Смахнув с бороды изморозь, крестьянин принялся понукать Уголька, но тот и не думал трогаться. Рядом с трактиром стояла ещё одна лошадь, запряжённая в лёгкие красивые санки. Значит, посетители всё же были, и это определило решение Петра. Раз другие люди есть, на миру и не страшно зайти. Всё же шкалик сегодня он опрокинет! Да и любопытство подталкивало – кто же решился открыть трактир в этом жутком здании, неужели какой-то заезжий чудак, не знающий о дурной славе этого места?