Фока слушал, не понимая ещё тогда, то ли Протасий бредит, выйдя из ума на старости лет, то ли говорит истину, которая вот-вот всё сдвинет с места в его юной судьбе.

«И помни, Фока: этот зверь знал о тебе ещё задолго до того, как ты родишься! Он знал о тебе всегда. И мы же не по прихоти своей когда-то вынуждены были оставить царский двор и скрыться в этой глуши: всё ради того, чтобы он не наслал своих слуг на тебя до срока, не сгубил ещё во младенчестве. Чтобы ты вырос, окреп, и прежде постиг своё предназначение!»

Старик ещё рассказал, как погубить сего лютого зверя, а также чем можно сразить его бесчисленных слуг, которых не возьмёт даже самая меткая, но обычная пуля…

И вот он пришёл сюда, чтобы отправить в небытие посланника земных глубин. Чтобы потом – и произойдёт это очень скоро, встретится здесь с главным зверем, тем, что в обличье человечьем. Один на один. Ведь тот придёт сюда, непременно придёт, и будет ждать помощи от привратника.

Фока Зверолов снял с плеча чехол и расстегнул, ствол блеснул серебром. Он нежно провёл по прикладу с гладко вырезанными оленями, посмотрел, как играет солнце на изумрудах. Это ружьё изготовили ещё в те времена, когда мир не знал пороха, а тайны его уже были доступны родичам Фоки. И для него, только для него хранили это оружие. Зверолов навсегда запомнил минуту, как Протасий перед смертью подозвал его к постели, и после долгих наставлений передал это ружьё, и умер. И именно тогда, как вышел дух из великого охотника, и обрёл юноша все свои невиданные дарования, научившись в один миг слышать и понимать голоса зверей птиц, и идти по наитию по неведомым дорогам.

И вот теперь, когда треснула земля, и борозда, вспенивая снег, двинулась в сторону шахты, он не вздрогнул, а улыбнулся, взведя курок, и направился в шахту. Расписной чехол остался лежать на камнях, и его слегка припорошил снег…

Барина, крепкого хозяина Еремея Силуановича Солнцева-Засекина внешне было трудно отличить от богатого купца или даже горожанина. Одевался он именно как северный купец: носил сапоги «бутылками», сибирку из блестящей шерстяной ткани с декоративными пуговками – размером всего с копейку. А ещё любил он рубахи-косоворотки, и подпоясывался по-старому: шнуровым поясом с кистями. При виде его было и не понять сразу – то ли городской дворянин перед вами, то ли просто зажиточный деревенский хозяин.

Ранним утром он шёл по просторному коридору второго этажа своего особняка в Лихоозёрске и был хмур: готовился слушать отчёт приказчика о должниках. Дверь из детской распахнулась, и со смехом выбежала белокурая девочка лет пяти в платьице с вышивкой и отделанных кружевом панталонах. К себе она прижимала искусно сделанную куклу с круглым фарфоровым личиком:

– Доброе утро, папенька! Как спалось?

– Хорошо, радость моя! – он просиял, и, словно пташку, поднял её и поцеловал. – А ты?

– Всё хорошо, папенька! Мы с Аришей, – девочка указала на куклу. – Очень ждём, когда ты к нам придёшь и запустишь паровоз по железной дороге. Чух-чух, чух-чух!

Еремей Силуанович мечтал о сыне, но родила ему жена троих дочерей. Младшая была её любимицей, но всё же надеялся, что будет и мальчик. Ради будущего наследника он и заказал из самой столицы игрушечную железную дорогу. Паровоз был почти что самый настоящий, только в миниатюре.

Глядя на дочь, грубые, звериные черты лица Еремея Силуановича распрямились:

– Не сейчас, доченька, я после дел непременно зайду, и мы поиграем. А потом ты пойдёшь спатеньки!

– Хорошо, папочка! А пока я причешу Аришу!

– Иди, иди!

И, опустив дочь, он направился к кабинету. Лицо Еремея Силуановича вернуло привычную звериную оскомину. Хмуря кустистые брови, он выслушал доклад приказчика. Тот читал его таким дрожащим голосом, словно боялся, что стоящий у окна хозяин со скрещенными на груди руками вот-вот развернётся и сшибёт его крепким ударом в ухо. Такое уже бывало не раз, хотя слуга всего лишь докладывал об убытках и должниках.

– Привели… этого?

– Да, ваше сиятельство. Ловить пришлось, силком тащить.

– Это ничего, это правильно. А ну пошли.

Еремей Силуанович шёл, агрессивно стуча грубыми сапогами по полу с украшенной дорогим орнаментом паркетной плиткой. Он любил, чтобы в комнатах было много света, поэтому даже днём постоянно горели свечи. Их огонь бешено колебался от его движения. Приказчик семенил следом, прижав папку к груди одной рукой, и неловко крестясь другой. Они спустились на нижний этаж, дошли по коридору до угла. В полумраке скрипнула дверь:

– А теперь затвори-ка за собой, да поплотнее! – приказал барин.

Приказчик спустился в подвал, с большим трудом и лязгом закрыл массивную железную дверь, и слеповато осмотрелся по сторонам – после комнат со стенами, ярко расписанными золотом на белом фоне, он никак не мог привыкнуть к мраку. Наконец он различил силуэты предметов пыточной камеры: посередине была раскалённая жаровня, огонь в которой раздувал угрюмый широкоплечий здоровяк с косматой бородой. Весь угол занимала дыба-ложа – большой стол с плашками-фиксаторами для рук и ног. На нём лежал, извиваясь, какой-то несчастный в одном исподнем белье. Приказчик, конечно, не раз бывал здесь, и входил в число посвящённых в тайную жизнь хозяина дома, но снова приходил в ужас.

На столике лежали всевозможные щипцы и зажимы, предметы для прижигания раскалённым железом. На полу стояли огромные железные башмаки для сдавливания ног, рядом – коленодробилка и пресс для черепа. По стенам висели кольца с гвоздями на внутренней стороне, капканы, ручная пила с запёкшейся кровью на тупых зубьях. Он в ужасе сглотнул – не раз приказчик видел во сне, как и его за какую-нибудь провинность будут мучить здесь. О том, что в городском особняке столь уважаемого дворянина имеется камера пыток, знали только избранные. И никто, кто попадал сюда, живым уже не выходил. Потому и приказчик знал, какая судьба ждёт этого несчастного. Его причитания ничего не разбудят в барине:

– Еремей Силуанович, ваше сиятельство, прошу, не надо! Я верну, я всё обязательно верну, и с лихвой! Только отпустите! – верещал тот. И зря: с каждым новым словом лицо Солнцева-Загряжского становилось только суровее, окончательно теряя что-либо человеческое:

– Вот мой горе-братец, знаешь ведь поди ж его, Антоша который, так тот любит говорить, что будущее – за наукой, – и он жестом что-то приказал палачу. – Так, милок, и я тут тоже наукой занимаюсь. У меня даже тетради есть, в которых я подробно описываю мои великие научные открытия. Вот например, ложа-дыба, на которой ты сейчас возлежишь за свои немыслимые провинности… Так я выяснил, что человека можно растянуть на ней аккурат на шесть с половиной вершков, – он злобно хохотнул. – А потом всё: мускулы рвутся! Нестерпимая, брат, боль, понимаю.

– Прошу вас, не надо!

– А разве тебя мои люди не просили по-человечески, по-христиански – верни Еремею Силуановичу долг! Ведь он, как человек верующий и богобоязненный, всегда идёт на выручку ближнему, ссуду даёт! Знаешь, сколько людей под Богом ходят, и за моё здоровье молятся за то, что я выручил их, помог! А ты что? На сторону лукавого встал? Ну-ну, твой выбор. А за грехи надо перед Богом платить?

– Но вы – не Бог! – в отчаянии выкрикнул человек, и поперхнулся.

– Верно. Но я – его верный слуга, его орудие возмездия. Ты вот, негодяй, как много взял в долг, а добрый барин тебе поверил! И вразумлял, и ждал! А ты тянул! Вот и дотянул до того, что теперь твои жилы тянуть уж будем!

– Но у меня есть, есть добро, припрятано! Я скажу, где! Пусть ваши люди сходят и всё-всё возьмут, до гроша! Там много! Только не надо, не надо!

– Не нужны мне уж больше твои жалкие гроши. Ты перешёл порог, за которым уж нет прощения, а есть лишь справедливое возмездие Божие! – и барин широко перекрестился.

Когда палач собрался уже начать медленное изощрённое убийство, в железную дверь робко постучали. Еремей Силуанович разгневался – небольшой круг его преданных слуг, кто знал о тайной жизни хозяина, никак не мог в этот час потревожить его. За такое ослушание любой мог сам оказаться на дыбе, или примерить на шее удавку с гвоздями.