– Ты долго будешь издеваться, колхозное дитя?

– А что случилось?

– Не догадываешься? Места не хватает на подносе, пришлось «огонное» второе на весу тащить, аж пальцы обжег.

Кучак недоверчиво взял в руки алюминиевую миску и тут же отбросил её, не стерпев жара:

– Ой, прости, забылся. Зато, я твой верный хлебоносец.

– Ешь хлебожорец и помалкивай!

Александр Васильевич иной раз отказывается от еды вовсе, но чаще ест с жадностью полуголодного человека. В три минуты он расправился с обедом, вымыл в компоте ложку и принялся подзуживать неторопливого в еде Летописца. Тот поначалу не реагировал, потом стал огрызаться и, отодвинул макароны, после чего схватил кружку с компотом. Кучак замер с испуганным взглядом, решив, что кружка полетит в него, но убедившись, что гроза миновала, вновь заулыбался:

– Доешь, ведь свиньям отдадут.

– Вот пусть они и доедают.

– Добрый, заботишься о братьях наших вкусных.

… Удивил Мурад, имеющий несомненный дар акына, но владеющий русским языком не в полном объеме. Он с оригинальной непосредственностью объяснил присутствующим строчку из песни о Косте-моряке «шаланды полные кефали». По его убеждению, она означает: «Полные дамы прогуливаются в поисках приключений». Присутствующие посмеялись, но опровергать наивное толкование не стали. Зато узбекский аксакал «выдал на проверке, вполне литературное двустишие»:

На зеков лает словно псина

Сотрудник бдительного ФСИНа.

Случайно проходящий мимо по рутинным делам майор, заставил озябшего андижанца вытащить руки из карманов, попав таким образом на его азиатски мстительный язык. Больше ничего толкового из Мурада выудить не удалось, за исключением слабого стишонка, с рифмой – Андижан – баклажан и его оставили в покое, с решением не номинировать пока даже на барачную премию, до полного созревания способностей…

Моторы конкурса Кучак и Летописец, с примкнувшими к ним рядовыми участниками, стали, после пересчёта, прикидывать, чьё произведение зачитывать первым. Стоящая позади четверка осужденных (три разбойника и крупный мошенник) с неподдельным любопытством проявила интерес и предложила себя в качестве отборочно квалификационной комиссии и, даже, участников. Демократичные любители словесности, после пожатия плечами, немного подумали и согласились. Так появились самозванные критики – Чернинский, Доброфобов, Белышевский, а также, оригинал – Иван Баркович, строчащий по ночам в толстой тетради нечто художественное.

Протолкался сквозь ряды Федор Достожравский, давно вострящий уши, и стал грозиться написать целый роман «Обманутые и развращенные» за бутерброд с вареной сгущенкой.

В проходняк набились так, что шевельнуться стало сложно. Начинающий критик Чернинский, притиснутый к решетке кровати и дышащий не в полную силу, предложил:

– Дайте мне ручку и бумагу, я стану записывать крылатые, бегущие и ползучие выражения, чтобы ничего не упустить.

– А как насчёт стоячих, сидячих и лежачих фраз? – Володька Летунов скромно отламывая непропорционально большой кусок халвы, спросил начинающего критикана.

– Не принимаем во внимание. Я имею в виду фразы, а не тот здоровенный кусок, что ты пережевываешь в данный момент.

Тринадцать глаз, в том числе один кучаковский, ревниво наблюдали несанкционированное поедание. Второй, слезящийся глаз, его владелец протирал полотенцем.

– Я пробую для вашей безопасности – вдруг халва отравлена, или в ней вирус лихорадки Эбола, а то К-19 из Уханя. Поймите, если что – пострадаю один я.

Длинный москвич мило улыбался, чрезвычайно довольный дегустацией.

Александр Васильевич нервным движением повесил полотенце:

– Да, придётся тебе пострадать; не только премии следует раздавать, но и колотушки. На первый раз прощается, а там… Ладно, проехали, хотелось бы мне послушать, что там накарябал Ваня.

– Васильевич, меня как в тисках сдавили, не выбраться, а тетрадь в амбаре лежит, давай начнём с кого-нибудь другого, тем более – ругать станете.

Кучак удивился:

– Почему обязательно ругать?

– Всегда получается именно так. Сначала смеются, говорят – хорошо, а потом критику наводят за грубость и беспардонность.

– Тогда о себе хоть расскажи и о чём пишешь.

– Пишу о жизни… в неприкрытом виде. А о себе – такой же, как дед по матери Лука, разведчик фронтовой.

Макс, сидящий напротив Барковича, с интересом подался вперёд:

– Значит, твоя мать Луковна, или Лукавна?

– Сам ты Хрен Чеснокович, мою мать зовут Татьяна Лукинична.

За окном накрапывал мелкий зимний дождь. Пасмурное небо должно было бы навевать грустные мысли о доме, тепле и не выпитом стакане, в крайнем случае, об уютной постели, но девять оригиналов (Тузик вновь замаячил на горизонте) вовсе не предавались унынию. Восьмёрка относилась к той категории вчерашних, нынешних и завтрашних осужденных, которые умеют создавать комфортную атмосферу вокруг себя, а Тузику, ведущему кочевой образ жизни собирателя материальных и моральных благ, некогда было задумываться о таких пустяках.

– Ладно, я готов, записывай нетленку – Вовка Самсонов, сидящий с задумчиво-отсутствующим взглядом, вернулся в действительность – для начала четыре фразы: «Выключай мозги – лишай себя ненужных проблем»; «Глупость и подлость, в отличии от ума и порядочности, границ не имеют»; «Указующий перст легко может завести в тупик»; «Мёртвая петля в редких случаях связана с трупами».

Кучак одобрительно поднял большой палец вверх. Максим, от удивления, прекратил чесаться, а Летописец бросил дрессировать глуповатого таракана, прихлопнув его книжкой.

– Теперь моя очередь – Лёша Толстоватый попросил слова – стихи.

– Только не длинные – заволновался Чернинский – места мало на листке и паста на исходе.

– Хорошо, могу покороче:

У повара Василия

Излишество котлет,

Не приложив усилия

Не сходишь в туалет

Конкурсант обвёл взглядом собравшихся в ожидании одобрения, получил его со стороны Тузика и продолжил:

Да при любой тематике,

Ответ всегда один:

Не зная математики,

Не сходишь в магазин.

После некоторой критики, Кучак резюмировал:

– Это назидательная поэзия, в стиле известной Самоцветик из классического произведения Николая Носова.

Тузик поинтересовался:

– Из какого барака этот Носов?

Летописец пошутил:

– Он давно освободился, сейчас классик на кладбище.

– Сторожем что ли?

– Классиком.

– А что классики на кладбище делают?

– Дурень! Они там…

Тузик перебил, не дав договорить:

– Понял, понял, они участки под могилы разбивают…

Больше ничего интересного в тот день не произошло, если не считать, что забредший на огонёк Шота Телавели, поведал грустную историю грузинской мафии.

Дней пять спустя, в столовской очереди выяснилось, что желающих участвовать в конкурсе набирается многовато. Решено было разделить писарчуков на два потока, для отбраковки совсем уж бездарных, а затем провести финальные состязания.

В пятнадцатом бараке, щедром на таланты, что разместился под столовой и имел некоторые отличия от остальных, выявился далеко не рядовой прозаик Юрий Лесаков. До того, никто не подозревал в нём бойкого писаку и оригинального стилиста со своеобразным языком. Он ошеломил комиссию и критиков тремя крупными произведениями: «Штольня воспаривших»; «Гусь в сметане», и «Ягодный бомж». Чернинский и Доброфобов предложили, едва прочтя неожиданную литературу, без обсуждения наградить его главной премией, но воспротивился Кучак, при одобрении Бельшевского. Критик-радикал предложил бренные мысли Лесакова тщательно отфильтровать, а уж потом выносить решение.

Члены жюри слегка попрепирались и пригласили очередного кандидата в трёх лицах. Дело в том, что Леша Константинович Толстоватый, после выбраковки его эссе «Бронзовый царь», прославляющего бомжа при помойке, взял себе в соавторы братьев Коралловых из восьмого барака и они стали строчить под псевдонимом Далшан Арматурин. Перлы коллективного Арматурина оцени ли на четвёрку с минусом. Вот они: «Лень – двигатель прогресса»; «Трудоголик – тормоз прогресса»; «У волка своя правда»; «Правительство с коррупцией едины»; «Редкий чиновник, совершивший головокружительный взлёт, будет посажен».