Это было не по правилам – и Мишка видел, что в классе приняли его недружелюбно. «Нужно перетерпеть, – сказал он себе. – Скоро они узнают, что я нормальный и что меня взяли сюда по экзаменам».

Мишке нравился его новый класс, и Кирка нравилась, хотя и передавала ему Эля Локтева: «Кирка хотела тебе объявить бойкот». И тихая Лена Суркова однажды сказала ему то же самое.

И он пытался понять, почему. Кирка смотрела на одноклассников чуть насмешливо, требовательно и очень цепко, как это определил про себя Мишка. Если уж решила за тобой наблюдать, так и будешь целый день чувствовать на себе её взгляд. А если она заметит, что и ты на неё смотришь – поглядит в ответ вопросительно: мол, тебе что-нибудь нужно? Вот ты уже и в дураках.

Поэтому он её только украдкой и мог рассматривать. Кирка была темноволосая, с быстрыми и точными движениями. Казалось, ей доставляет удовольствие просто ходить и доставать книги из рюкзака, и поднимать руку на уроках.

Когда Кирка хотела, она могла быть необыкновенно убедительной. Она тянула руку и улыбалась, глядя на учителя прямо, в упор – и обычно учителя выбирали именно её руку из всех поднятых рук. И кто-то в классе выдыхал разочарованно.

Одного Михайлова – Хичика – спрашивали так же часто, как и Кирку. Особенно на физике – физичка словно пыталась всему классу показать, что он снова к уроку не готов. Так Мишкина первая учительница, Людмила Юрьевна, его старалась на уроках подловить. Но Мишке везло, а Хичику – нет.

Мишка глядит, как мается Хич у доски. Он уже написал две длинных строки формул и не представляет, что писать в третьей строке.

А он ведь учил, перед сном он два раза читал параграф! Дома всё было понятно, каждая новая формула вытекала из предыдущей сама собой… Ему хоть намекнули бы, что из этой, последней формулы должно появиться.

Он с мольбой оглядывает одноклассников. Мишка бы подсказал ему, но он не глядел на Мишку, он ждал помощи от тех, с кем учился с 1 сентября. И кое-кто уже шептал с места, и жестикулировал, и в воздухе рисовал что-то непонятное. Физичка стучала ногтем по столу, но оба Котовы чуть ли не в голос Хичу подсказывали, и он переспрашивал Костю Котова:

– Здесь – аш или джи? Аш?

И это «аш» у него вышло так громко, что он сам испугался, отпрыгнул скорей к доске, ударился ладонью об учительский стол и оттуда магниты с катушками смахнул. Один магнит упал прямо на ногу, а Лёхич был в тонкой сменке. Он смешно дёрнул ногой и полез под стол магниты собирать. Встал на четвереньки, повернулся задом… А на подошве, оказалось, бумажка у него прилипла, какой-то ценник из столовой. С ценником было ещё смешней. Физичка никак не могла ихутихомирить, все хохотали в голос. Катушкин кричал ему:

– Сколько ты стоишь, Хича?

Он, красный, вылез из-под стола и скорчил смешную рожу. Мол, нате вам! Борька Иванов икнул, согнулся на стуле, а со стула сполз на пол и скрючился там, под столом. И все покатывались уже глядя, как Иванов пытается выбраться из-под стола. Его длинные ноги застряли между передней панелью стола и стулом. И Мишка смеялся со всеми, и потом всегда улыбался, когда Лёхича спрашивали при нём:

– А помнишь, тогда, на физике?

Лёхич, ну, Хича – вообще такой. Мишка уже понял – на него поглядишь и смеяться тянет.

Учительница биологии объясняла им, что подростки растут не одинаково. Если, например, кто-то самый маленький в классе, то потом он возьмёт и та-а-ак вытянется – всех перегонит. А кто раньше всех вырос – тот, наоборот, притормозит и позволит себя обогнать.

– Притормозите оба! – кричали со всех сторон шёпотом Катушкину и Иванову. – Не растите, подождите, пока вас Котов обгонит!

– А Хича сам себе целый класс! – смеялась Кирка потом на перемене, в кругу девчонок.

И верно, он, как будто никак не решит, быстро ему расти или медленно. Сам он небольшого роста, а руки уже длинные – почти до колен. И лицо тоже длинное, вытянутое. Подбородок массивный, и нос такой, что из него два аккуратных носика вылепить можно. А лоб, наоборот, низенький, узкий. И глазки маленькие, посаженные глубоко. Всегда беспокойные, так и бегают.

– Мама у меня на визажиста учится! – веселилась Кирка. – И я показала ей нашу общеклассную фотографию, спрашиваю: «А если к тебе вот такой придёт? И скажет: сделайте, чтобы я красавчиком стал!»

И кучка девчонок закатывалась от смеха, разом, как по команде.

Мальчишки спрашивали:

– Хича, куда ты нос растишь?

И он тогда улыбается послушно и начинает дёргать себя за нос. И руку так держит, чтоб не видать было, что подбородок трясётся. Мол, не на подбородок – на нос смотрите! Тащу я, тащу свой нос, тащу-ращу, чтоб ещё больше стал. Такой вот я, мол, нелепый. Людей так и тянет над ним посмеяться, все ждут, что он сейчас им подыграет, и делать нечего – он подыгрывает.

А то заглянет в класс, когда все уже по местам расселись, и ещё с порога давай озираться:

– Какой урок сейчас? Химия, что ли? Аучилка не заболела?

И Мишка тоже смеётся. И только смутно вспоминает – вроде, Хич с Марией Андреевной раньше о чём-то разговаривал на переменах. Сам подходил и спрашивал что-то, и она принималась рассказывать ему и глядела по-доброму. А теперь вот – «училка не заболела?» – чтоб все смеялись. Отчего Хич теперь не любит Марию Андреевну? Оттого, что оценки ставит строже, чем в простой школе, за две ошибки уже у тебя «трояк»? Ну так и оставался бы у себя школе, а здесь – лицей!

Мишке нравилось, что учиться трудно – хоть до часа ночи не спи, а всё сделай. Он и сидел. На нём же ещё сайт был. На сайте он уже всё делал сам, без Аллы Глебовны. В его прежней школе домашнее задание было обычно только у пяти или шести учеников, всегда одних и тех же.

«Они поймут, что я такой, как они, – думал про своих новых одноклассников Мишка. – Правда, они все мажоры. Мажору легко умным быть, все кругом только и стараются, чтобы ты умным стал…»

В прежней школе Артём Енцов мог подойти после урока, спросить: «Договаривались же – алгебру сегодня никто не учит. А ты самый деловой, что ли?» Мишке и драться приходилось, расплачиваться за свои «пятёрки», а больше за чьи-то чужие «пары». Учителя, расписываясь в чьём-нибудь дневнике, пафосно спрашивали: «А почему Прокопьев готов к уроку? Значит, можно было бы подготовиться?» – не понимая, что именно они готовят сейчас Прокопьеву.

Енцов собирал компанию – зауча бить, как он говорил. «Завуча?» – переспрашивала Наташа Воронцова. – «Нет, зауча, – покровительственно объяснял Енцов. – Не знаешь, кто у нас в классе зауч?» Воронцова улыбалась Енцову. По ней видно было, что она понимает, что речь о Мишке – и всё равно спрашивает, и Мишка иногда размышлял, зачем…

Всегда можно было вспомнить Енцова или Воронцову, если почувствуешь себя неприкаянным, если охота с кем-нибудь поговорить, а не знаешь, к кому подойти на перемене… Здесь-то, на новом месте, у него скоро будут друзья! Он чувствовал, что попал, наконец, к своим. «Если бы я тоже ездил с Киркиным папой играть в пейнтбол, – думал он, – они бы подходили ко мне на переменах и говорили, куда поедем в следующий раз. Или ещё – хорошо было бы позвать какую-нибудь девочку в „Шоколадницу“».

Элька Локтева на перемене откидывалась на стуле и оглядывала класс:

– Мальчики, пригласите кто-нибудь в «Шоколадницу»!

Ленка Суркова хмыкала:

– Ты ведь и так живёшь там!

– А сама-то… – подавал голос ещё кто-нибудь.

Элька мерила Ленку уничижительным взглядом:

– С мальчиком пойти в кафе – это совсем другое!

И добавляла на весь класс:

– Ты лучше не демонстрируй, что ты ещё маленькая и глупая.

Ленку делалось жалко, она втягивала нижнюю губу, и без того тонкую, так что её губы становилось не видно. Всё в Ленке тонким и узким было – и пальчики, и спинка, и плечики – про таких людей говорят: «За швабру спрятаться может». И ножки у неё тонкие, кривоватые были. Мишка тогда как раз стал замечать, какие у девочек ноги. У Ленки такие были, что хоть что ей надень, кривизну не спрячешь. Ну разве что длинное платье, до пола. Он слышал, как девочки говорили: «Ленка, тебе везёт! Ты главная сладкоежка, а куда всё девается?»