© Ю. Л. Воротников, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Хемингуэй Бонифаций Эрнест в юности

Питер Брейгель Старший.

«Охотники на снегу» (1565). Фрагмент.

ВСЕМ СОБАКАМ ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ ПОСВЯЩАЕТСЯ

«Очень перспективен».

Диплом Хемингуэя Бонифация Эрнеста за участие в кинологической выставке

Уменя была собака… Был. Звали его Боня. А полное имя по его собачьему паспорту было – Хемингуэй Бонифаций Эрнест. Хемингуэй – потому что по каким-то неведомым мне законам собачьей генеалогии первое имя пса должно было начинаться на «х». Бонифаций – потому что жена и дочь так захотели: Бонифаций, а по-домашнему Боня – это и в самом деле хорошо.

И ещё вот почему. Когда дочке было лет шесть, мы купили ей огромную, с неё тогдашнюю ростом игрушечную собаку – белую, с рыжими пятнами, с чёрными ушами, с круглыми чёрными глазами, кожаным чёрным носом и красным тряпичным язычком. А на шее у неё было что-то вроде ошейничка с бирочкой, где значилось её имя: «Боня». Оно и перешло естественным образом к щенку. Боня-игрушка до сих пор живёт в комнате внука. А живой Боня… Эх…

Ну, а почему Боня стал ещё и Эрнестом – понятно: уж если Хемингуэй, то, конечно, и Эрнест. Древнегерманское имя Ernust (Ernest, Ernst) имеет значение «серьёзность», «старание», «усердие». В некоторых источниках оно связывается также с такими понятиями, как «честь», «благородство». Встречаются и другие толкования: «важный», «строгий». Соответствовал ли Боня этому третьему имени по своему характеру? Ну, благородным по рождению он, конечно, был. Серьёзным, важным, строгим? Нет, добряк Боня этими качествами не обладал. Старательным, усердным? Да, был, особенно когда грыз наши тапки.

Боня был лабрадором-ретривером и принадлежал к собачьей аристократии. Его палевая мама Ульрика имела пышное генеалогическое древо, уходящее корнями, как и положено, в британскую почву. А Бонин чёрный красавец папа со сложным именем Капас Спирит Бонд Джеймс Бонд был очень крупной звездой на небосклоне собачьего бомонда: он носил звания чемпиона России, Беларуси, Молдовы, Болгарии, Словении, Сербии, Македонии. Бонин же дед с ещё более сложным именем Сирева Сикрет Эгэнт Фор Фоксраш вообще был чемпионом Англии. Такие вот предки, кто не позавидует?

И другие родственники у Бони были весьма важными, увенчанными разными высокими собачьими титулами. И у самого Бони в ушке была татуировка – знак его собачьей избранности. Правда, я так и не смог разобрать, что такое у него там было вытатуированно. Похоже было на какие-то каббалистические или даже масонские знаки, но явно свидетельствующие о принадлежности Бони к высшей касте лабрадоров-ретриверов.

И сам красавец Боня палевого окраса был в российском клубе лабрадоров-ретриверов зарегистрирован и даже посетил однажды, в ранней юности, специальную выставку молодняка. В выданном ему тогда дипломе, у меня сохранившемся, так прямо и написано: «Очень перспективен». Но больше ни в каких собачьих великосветских тусовках Боня замечен не был. Плевали на эту сторону жизни пса его нерадивые хозяева, да и вообще о его экстерьере заботы почти не проявляли. И это, конечно, плохо. С годамии Боня нагулял весомую попу и лишний жирок на боках.

Господи, боже мой, ну почему, почему мы не следили за Бониным весом и тем, может быть, его и погубили? Господи, боже мой…

Хемингуэй Бонифаций Эрнест со своей возлюбленной подушкой

Родился Боня у заводчицы где-то под Можайском. Когда Ульрика ощенилась, жена с дочкой съездили туда и выбрали щенка, повязав ему на лапку особую ленточку, чтобы не спутать потом Боню с его многочисленными братишками и сестрёнками. Был он тогда, как рассказывала жена, слепенький, размером с хомячка и помещался у неё на ладони. А в наш дом Боня попал уже двухмесячным щенком и сразу всех нас признал своей семьёй, даже кошку Муську, которую побаивался и считал, конечно, более влиятельным членом семьи.

И вот таким ещё событием был ознаменован день водворения Бони в наш дом. Выпущенный из корзинки, в которой он приехал от заводчицы, маленький щенок, смешно размахивая большими ушами, сразу бросился мне в ноги, а когда я подхватил его под передние лапки и поднёс к лицу, он, радостно приветствуя меня турбулентными вращениями своего болтающегося между задними лапками золотистого хвостика и слегка пукнув, энергично облизал мои губы и нос своим мягким красным язычком. Когда же я, обильно облизанный, спустил щенка на пол, он помчался в прихожую и победно, но ещё по-девчачьи, присев попкой, насикал в мои башмаки, безошибочно найдя их среди другой обуви, наполняющей воздух нашими разными запахами.

А вечером, когда я устраивался спать на свой диван, Боня золотым мячиком прыгал вокруг, жалобно скулил и потявкивал – просился ко мне, и допросился, и через минуту уже блаженно спал, сладко посапывая у меня под боком.

Почему щенок выбрал меня? Ведь я не сюсюкал с ним особенно, не приманивал, не подкупал вкусняшками. Но так случилось: Боня стал моей собакой. Так было суждено, предначертано на небесах его собачьим богом. А может, и моим (если он у меня есть).

Хемингуэй Бонифаций Эрнест с кошкой Муськой в своей квартире в Северном Бутове

И началась наша совместная с Боней жизнь. Первое время мы нянчились со щенком, как с ребёнком. Кормили творожком со вбитыми в него сырыми яйцами. Поили однопроцентным кефиром, к которому Боня пристрастился и охотно хлебал его всю свою жизнь, и только в последний свой день отказался от этого своего любимого лакомства, бедняга. Но до этого страшного дня было тогда ой как далеко – целая счастливая, в общем, Бонина жизнь…

Проходили недели и месяцы. Боня золотым мячиком прыгал по нашей квартире, иногда приставал к кошке Муське – «Поиграй со мной!» А та шипела на щенка и била его лапой, правда, когтей не выпуская: ведь Боня никогда не пытался сделать Муське что-то гадкое. Да он и не умел делать никаких гадостей, кроме, конечно, физиологических: почти до года Боня писал и какал там, где его малая или большая нужда настигала, то есть по всей квартире, которая на этот предмет была вся застлана газетами.

Был у Бони грех и посерьёзнее. Когда у него стали меняться молочные зубки на коренные, он начал грызть мебель. И обгрыз в конце концов дубовые ножки у всех столов и комодов. Но мы его за это особо и не ругали. Нам предстоял переезд в новое жильё, и старую мебель тащить в новые стены мы не предполагали. Вот Боня и отвязался по полной.

Подгрызал Боня и другие вещи, если они попадались ему на зуб. Вот, я смотрю сейчас на солидный, толстый «Толковый словарь русского языка», с которым Боня обошёлся совсем непочтительно, невзирая на авторитет его авторов Ожегова и Шведовой – сильно его погрыз. А вот – тоже солидный и толстый – академический «Русский орфографический словарь». И тоже: нижняя часть его переплётной крышки с уголков Боней обгрызена. Хм. Похоже, это уже – тенденция! Выходит, как-то особо не уважал Боня русский язык. Так получается, нет? Да нет, нет. Вот том из полного собрания сочинений Бальзака, на корешке которого тоже остались следы его зубок, как будто крыска поработала. И Бальзака, значит, не уважал Боня? И ещё вот, вижу, великий Люсьен Леви-Брюль от Бониных зубов пострадал – его книга «Сверхъестественное в первобытном мышлении» тоже погрызена. Эх, жаль, букинистическая ведь вещь. Ну что тут скажешь – уважал Боня всё, что можно было погрызть. И тапки он не оставлял без внимания, особенно, почему-то, жёнины и дочкины. А однажды даже «понадкусывал» мой… хм… зубной протез… Да. Когда я его неосторожно на журнальном столике забыл.