Открывает рот, мимолетно удивленно понимая, что это будет первый раз практически, когда она сама с ним заговорит, шепчет тихо и умоляюще:

- Уокер, Уокер, отпусти! Отпусти пожалуйста, не надо так, слышишь? Не надо…

Но, видимо, она не находит нужных слов, потому что Уокер прерывает ее лихорадочный бред в присущей ему грубой манере. Поцелуем.

Керри, осознавая, что сделать она ничего больше не сможет, чтоб защитить себя, лишь обреченно стонет, когда он отрывается от ее губ для того, чтоб оставить отметины на ее шее, груди, животе, легко высвобождая ее из олимпийки, стаскивая спортивный лифчик.

Он не особенно торопится, как будто понимая, что искать ее сейчас никто не будет, что им не помешают.

Ночная трава холодит голую спину, спортивные штаны на резинке улетают в сторону поразительно быстро, вместе с его курткой и футболкой.

Он ошеломляет Керри внезапно горячей кожей тела, прижавшись голой твердой грудью, перехватывая над головой пытающиеся оттолкнуть его руки.

Ткань его джинсов, грубая и жесткая, неприятно царапает нежную внутреннюю поверхность бедер, он замирает на секунду, пытливо и пристально вглядываясь в ее глаза, и не отводит взгляда, делая внезапное резкое движение навстречу.

Боль оглушает, боль разливается по телу неконтролируемо и неожиданно. Керри кричит ему в ладонь, выгибаясь, кусая до крови, и неосознанно, на инстинктах, пытаясь избавится от источника боли, делает попытку выползти из-под тяжелого торса Уокера, но безуспешно.

Он убирает окровавленную ладонь, не закрывает ей рот, незачем, никто не услышит, а руки и губы можно занять более приятными вещами. Он пережидает чуть-чуть, понимая, что ей надо привыкнуть, что-то тихо шепчет на ушко, словно пытаясь успокоить.

Керри не слышит, уже не крича, а лишь жалобно плача под ним. Она не хочет смотреть, не хочет слышать. Она хочет только, чтоб он прекратил, чтоб оставил ее в покое, наконец.

Как в своем кошмаре, ощущает она его руки, плавно исследующие ее тело, его язык, слизывающий слезы с горящих щек, тяжесть его твердой груди на себе.

И так же, как и со сне, невозможно прекратить, невозможно очнуться от марева, длящегося так мучительно.

Рей не отпускает ее из рук, после того, как кончает, рыча и матерясь. И его большая ладонь на животе обжигает и не дает вздохнуть.

Керри уже не плачет, безвольно лежа рядом с ним на измятой траве, не чувствуя ни прохлады от воды, ни овежающего ветерка. Только жар его кожи. Невыносимый, удушающий.

И ощущает, как в испуге замирает сердце, когда его ладонь движется вверх по телу, обхватывает грудь, сжимает.

Рей переворачивает ее опять на лопатки, смотрит какое-то время в полные слез глаза, а затем тянется к губам. Керри уворачивается, тихо всхлипывая, хотя бы этим смешным сопротивлением показывая свое отношение к происходящему.

Но ее оживший кошмар это не волнует.

Потому что руки приходят в движение, забрасывая безвольные ноги на плечи, потому что опять больно, так больно, что хочется кричать, но Керри только стонет и смотрит в черные безжалостные глаза своего мучителя.

Она знает теперь, что будет видеть во сне каждую ночь. Что будет чувствовать.

Холод травы под спиной, тяжесть чужого горячего тела, резкие грубые болезненные движения внутри нее, и луну , холодно и отрешенно взирающую на нее с неба.

Луну, отражающуюся в зрачках ее кошмара.

Когда утром он провожает ее к корпусу, держа за руку крепкой сухой ладонью, Керри лишь покорно переставляет ноги, сосредоточиваясь на том, чтоб дойти. Чтоб не упасть.

Она не говорит с ним, не плачет.

Она не оглядывается, когда он отпускает ее и уходит обратно в лес, лишь усмехается устало. Что же, он, наверно, неплохо поохотился.

Судя по всему, ему понравилось.

Через день, молча глядя на темную фигуру, сидящую на подоконнике в ее комнате, Керри думает, что она была права в своем предположении.

Ему точно понравилось.

Она не сопротивляется, не издает ни звука, когда он спрыгивает с подоконника, подходит, проводит грубыми пальцами по губам, заставляя их раскрыться, опускается ниже, захватывая ее пижаму в горсть на груди и стягивая через голову.

Она молчит, когда он, больно и бесцеремонно обхватив ее мгновенно налившуюся грудь, прикусывает затвердевшие соски, тяжело дыша, подхватывает ее на руки, опускает на жалобно скрипнувшую кровать.

На секунду замирает, когда кровать опять скрипит, уже громче, под его весом, затем встает, поднимает ее, и, захватив подушки и одеяла, бросает их на пол, укладывая встает, поднимает ее, и, захватив подушки и одеяла, бросает их на пол, укладывая Керри туда же.

Теперь ничего не скрипит

Теперь ничего не мешает

Теперь можно делать все, что хочет

Все, что он хочет

Потом он курит, задумчиво разглядывая ее небогатую комнатку, поглаживая неподвижно лежащую Керри по мокрой от пота спине.

Потом уходит так же, как и пришел.

А Керри так и остается до утра лежать на полу, не в силах пошевелиться, не в силах пережить свой позор.

Свой ужас от осознания ситуации. И от осознания того, что он тоже это знает, что он понял.

Что увидел, как сегодня ей было хорошо.

Что, несмотря на боль, на его грубость, на всю дикость ситуации, ей была сладко.

Невыносимо, тягуче, мучительно сладко.

Эта сладость разлилась по телу внезапно, перехватила дыхание, затуманила голову, заставила застонать громко и жалобно, так, что пришлось самой прикусывать его крепкое плечо, оставляя на нем свою метку.

Это была унизительно.

Еще более унизительно, чем то, что он с ней делал.

Потому что это, в отличие от самого секса, произошло по ее воле. Ее никто не заставлял кончать, никто не заставлял стонать под ним, выгибаться под ним, кусать его.

Она сама.

И он это увидел и понял, и ответил ей так, что она кончила второй раз, до того остро и болезненно, что от судороги даже пальцы ног поджались.

Он ушел довольным. Конечно, чего бы ему не быть довольным?

А вот как ей теперь жить, непонятно.

Решения у ситуации не было никакого.

Он приходил к ней практически каждую ночь, развлекался так, как ему хотелось, особо не интересуясь ее мнением и все-таки каждый раз доводя ее до финала.

Они почти не разговаривали, только иногда, во время секса, не обсуждали их отношения (даже представить смешно), но все-таки то, что это были отношения, и что Уокер к ней как-то по-особому относится? Керри знала.

Он по-прежнему при каждой встрече прожигал ее темным бешеным взглядом, и в глубине его зрачков она видела обещание следующей ночи.

Он отваживал от нее всех, кто мог ее заинтересовать.

Хоть Керри и было это смешна.

Кто ее маг заинтересовать?

И, самое главное, кого она могла заинтересовать?

Правда, одна ситуация немного изменила угол обзора на этот вопрос.

Керри на занятии особенно хорошо выполнила сальто, услышала поощрительный свист со скамейки.

В перерыве к ней подошел Джек Райн, звезда местной футбольной команды.

Предложил бутылку воды, похвалил ее технику, пошутил, не смешно и глупо, обшаривая ее говорящим взглядом.

Керри, поежившись, быстро свернула разговор.

Одного маньяка с говорящим взглядом в ее жизни была достаточно. 3а глаза просто.

Керри шла к выходу, в очередной раз думая о том, почему она это все допустила?

Почему не рассказала никому?

Тут ее груба подхватили под локоть и втолкнули в уже знакомую темную нишу.

Когда она через десять минут вышла оттуда, поправляя одежду подрагивающими руками, та непроизвольно усмехнулась, понимая, что нашла ответ на свой незаданный вопрос.

Почему не рассказала?

А как о таком рассказывать?

Как рассказать о том, что он творит, не сгорев при этом от стыда?

Какими словами можно описать, как он сейчас , жадно и зло оглядывая ее лицо поблескивающими от гнева глазами, задал только один вопрос:

- Райн, значит?