Я не решусь утверждать, что бескорыстие невозможно. Но это редкие, исключительные случаи. В жизни, честно говоря, я такого не видел, только читал об этом в книгах. И во мне бескорыстия, пожалуй, не больше, чем в других. Я был уверен, что люблю людей. Я продолжал их любить, когда они причиняли мне боль. Но когда раны стали нестерпимы, я готов был их возненавидеть. Правда, этого не случилось. В себе я не нахожу злобы. Но любовь моя, как я уже говорил, приняла совсем другую форму. Это не цельное безоглядное чувство, а пёстрая смесь из презрения, жалости, нежности, великодушия, иронии, отчаяния – оттенков, меняющихся в зависимости от того, каким боком ко мне поворачивается жизнь.
Каких людей мы любим, Данусь? Каких выбираем в друзья? Тех, кто понимает нас, кто нам сочувствует. Мы сочувствуем им тоже и пока уверены в их привязанности, легко прощаем им их слабости и недостатки. Но стоит им покинуть нас, мы готовы обвинить их во всех смертных грехах. Приходится признать, что наши разочарования так же непоследовательны, как и наши привязанности, и что в основе их лежит любовь к самому себе.
В этом принципе любви к самому себе всё хорошо, если самому быть человеком. Но именно в этом человеке заключена главная трудность. Очень много тумана, разных мелочей, которые не должны пострадать. Много противоречий, которые трудно или невозможно разрешить. Тебе, по-видимому, легче в этом отношении, потому что, насколько я понял, ты витаешь в мире фантазий и идей, и мелочи легко просеиваются сквозь сетку твоих логических построений. Между тем, самые замысловатые идеи и фантазии легче укладываются в схемы и выстраиваются в закономерности, чем самые простые бесхитростные чувства, которые, тем не менее, составляют, на мой взгляд, основу жизни. Но их, этих чувств, такая мешанина, и бывают они столь контрастны, что порой исключают друг друга, а иногда столь нелепы, что никак не согласуются с устремлениями разума … Право, не знаю, может ли кто-нибудь с уверенностью сказать, что в нас лишнее, а без чего обойтись невозможно.
Впрочем, глядя на скульптуру Родена, я иногда проникаюсь верой. Что можно найти золотую середину, где сливаются душа и тело, найти тот тонкий луч, по которому, легко балансируя, можно пройти по жизни, не содрогаясь от боли и не причиняя боли другим. Но, должен признаться, я даже не представляю, где вести поиски.
Вот видишь, сколько я нагородил вокруг того, что казалось тебе очевидным. Нет ясности в душе моей, Данусь! Зато в избытке есть другое, что уловила ты своим чутким сердцем – жажда взаимопонимания и тепла.
Иногда, оглядываясь назад, я удивляюсь, как мало, в сущности, из прожитого отстаивается в нашем сердце. Каких-нибудь два-три события резкими штрихами рисуют нашу судьбу, определяют наши характеры. И даже не сами события и не память о них, а оставленные ими следы.
Из своего безотцовского детства я вынес ощущение несбыточности желаний, насмешливости судьбы и саднящее, как рана, непреодолимое, как голод у переболевшего дистрофией, чувство одиночества. В годы отрочества и юности это чувство почти растворялось в надежде, что вот-вот, за следующим поворотом, на следующем витке судьбы, я найду нечто, против чего не будет ощетиниваться всё моё существо, что сделает мою жизнь ценной и необходимой в глазах других. Но всегда я оказывался обманут и, в конце концов, пришёл к твердому убеждению, что каждый из нас ужасающе одинок на земле, независимо от того, задумываемся мы об этом или нет. Эта истина, увы, непреложна, Данусь. Человек всегда одинок, как бы он ни открывал душу другому и как бы искренне ни пытался другой в неё проникнуть. В определённой обстановке удаётся слиться на миг, а затем всё становится на свои места. Дружба, любовь – глоток воды в пустыне. Лучше знать об этом, чтобы избавить себя от лишних страданий. В школьные годы внезапное отдаление, отчуждение моего единственного друга надолго обескровило меня, хотя, в сущности, я до сих пор в долгу перед судьбой за три года нашего общения. Мой друг, в общем-то, уже вполне взрослый, превратил меня из закомплексованного сопляка в сознающего свою глубину, уважающего себя человека. Кроме того, именно благодаря ему мне было куда уходить. Он подарил мне Кента, надолго ставшего моей опорой, моим кумиром. Даже когда я поостыл, избавившись от юношеского пламенного преклонения, главное, что я увидел в полотнах и книгах, во всей могучей личности этого удивительно цельного человека, осталось со мной. В той мере, в какой это было возможно, я впитал стремление выразить себя во всей полноте, без ужимок и лицедейства в угоду обстоятельствам и молве, не сковывая себя рамками ложных стандартов. Выразить себя со всем напряжением сил – как мужчина, как пловец, который бросается в бурный поток, чтобы либо выплыть, либо погибнуть.
У меня нет, Данусь, какого-нибудь определённого дара, таланта, который хотя бы обозначил направление пути, поэтому мне пришлось ориентироваться на свой характер. Главная моя черта – склонность к анализу и самоанализу, и я решил – это была моя сверхзадача – столкнуть себя в качестве орудия самопознания с жизнью. Бросив после третьего курса Политех, куда я поступил по настоянию матери, и, избежав по зрению армии, я решил следовать воздвигнутым мною принципам и ринулся в Сибирь. Контурными линиями я обозначил вехи своей будущей биографии: два десятилетия, насыщенных пёстрыми событиями, а затем подведение итогов, возможно, в форме книги, подобной урокам французских моралистов. Всё выглядело очень заманчиво, и я не понимал, отчего так убивается моя мать.
С бесстрашием неведения спешил я навстречу безжалостной громаде жизни. Бросил в рюкзак пару любимых книг, взяв ружьецо для охоты, и с этим нехитрым скарбом колесил по России без малого четыре года. Во мне было много настойчивости и физической силы, и если что-нибудь опрокидывало навзничь мои надежды, я упрямо шёл дальше. Я работал шофёром, лесорубом, плотником, ходил со старательской артелью, с геологами, плавал с рыбаками …
Я не жалею о тех годах. Когда с тебя сдирают кожу иллюзий, нельзя сказать, что это приятная процедура, но, по крайней мере, потом обрастаешь спасительной «скорлупой скепсиса и недоверия».
Больно было видеть разоряемую землю и настойчиво отлучаемый от правды, сбитый с толку словоблудием и ложной патетикой народ. Но поразило меня, признаюсь, другое: то, что в людях я ничего не нашёл нового, будто они сошли со страниц Еврипида, Бомарше, Гоголя или Бальзака. Если убрать колорит и каноны, присущие тому или иному времени, остаётся та же канва, та же суть.
Общался я с людьми, пожалуй, всех слоёв общества, за исключением самых высоких, к чему, впрочем, и не стремился. Рискуя быть не понятым, даже обруганным, всё же скажу, что самое большое удовольствие получал от общения с бродягами. Они, по крайней мере, лишены предрассудков. Наибольшее отвращение, даже омерзение внушали мне номенклатурные деятели всех масштабов. Между двумя этими категориями – бродягами и ура-патриотами, между минимумом и максимумом фальши – всякая публика. И славная, и скверная, и безликая, не оставившая в памяти и следа. Общая же схема отношений стара, как мир: сильный попирает слабого, наглый – робкого, хитрец старается обвести вокруг пальца простака, на каждую ложку ума по-прежнему приходится бочка самой, что ни на есть, беспросветной глупости, а подлинная честность одинока и смешна. Я улыбнулся невольно, прочитав твои слова об истинах, которые у нас в крови. Люди, Данусь, те же, что были на заре цивилизации. Такие же владеют нами страсти. Такие же совершаем мы ошибки. Тысячелетия опыта стоят за нашей спиной бесполезным грузом.
Ты можешь возражать мне, Данусь, но станешь ли ты спорить с Монтенем? Открываю наугад:
Ухищрения ли человеческого ума или природа заставила нас жить с оглядкой на других, но это приносит нам больше зла, чем добра … Нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность, что мы такое в действительности, сколько то, какова эта сущность в глазах окружающих…
