Осень.
Мари улетала в Москву утром, но не в собачью рань, как всегда, а в десятом часу – Олег взял такие билеты. Лететь она не хотела, устроила мне скандал, топала ногами, орала – все, как я не люблю. Но ее я понимал и не злился. Моральное состояние в этот момент у нее было так себе, Олег подливал масла в огонь своим упрямством, а я разрывался между ними – лечил его и пытался не дать сорваться ей.
С Олегом выходило легче, там я хотя бы точно знал, что и как мне делать, чтобы восстановить его после травмы, это моя работа, в конце концов, я это умею.
С Мари было куда сложнее… И так-то не подарочный характер в комплекте с собственной болезнью и травмой, полученной Олегом, сделали из Мари нечто неуправляемое. Она то плакала, лежа лицом в подушку, то носилась по городу, как умалишенная, пытаясь сделать сотню дел одновременно. Пару раз я видел ее в центре с высоким полицейским чином – они прогуливались по набережной, и Мари чему-то смеялась, держа в руке пластиковый стаканчик с кофе, а генерал смотрел на нее сверху вниз с нескрываемым обожанием. Я не беспокоился – он ванильный, они просто друзья, Олег в курсе. Да, неприятно видеть, как на женщину, которую ты любишь с семнадцати лет, с таким трепетом смотрит кто-то чужой, даже не Олег. Но я понимал, что не могу сейчас лезть с этими предъявами к Мари – ей и так выше крыши, она старается не дать себе сорваться, и в этом мы оба заинтересованы, так что пусть развлекается, если этот генерал заставляет ее вот так беззаботно смеяться. Олегу я об этом, кстати, не рассказал.
Когда Олег напомнил, что ей пора в Москву на очередной курс «химии», купил билеты и забронировал квартиру, Мари взбесилась окончательно. Вылила она все свое недовольство, конечно, на меня – ну, а на кого еще… Дэн у них вместо куклы вуду, его можно булавками тыкать, когда хочется…
Я выслушал, но, помня, о чем просил меня Олег, как мог, жестко сказал:
– Нет. Ты полетишь и будешь лечиться, потому что я не позволю тебе трепать ему нервы, это ясно? Я вкладываю в него столько физических сил, что просто не позволю твоим капризам все похерить, поняла?
Она захлопала ресницами и даже рот приоткрыла, но потом, закурив, успокоилась и задумалась. Мари всегда была разумной, она не поставила бы под угрозу здоровье Олега, раз уж я сказал, что это важно. Потому и полетела.
Я приехал в аэропорт в тот момент, когда она еще стояла в очереди на стойке регистрации – дежурил, долго сдавал смену, пришлось еще посмертный эпикриз писать, в общем, отвезти ее не успел.
Увидев меня, она покачала головой:
– Ну, и зачем ты ехал? Я отлично добралась на такси.
– Прости, Мари, закрутился… ночь дурная какая-то была, и пациент умер… – я осторожно поправил ярко-оранжевый шелковый шарф на ее шее, готовый соскользнуть к ногам, обутым в белоснежные кожаные кроссовки. – Потеряешь, – и вдруг вспомнил, что нечто подобное видел утром, зайдя к Олегу – у него на левом запястье повязано что-то вроде браслета из оранжевой шелковой ткани. Только теперь я понял, что это тоже платок Мари, он сам привозил ей этот комплект из Японии – два платка, побольше и поменьше… И появился этот странный для байкера аксессуар примерно в то время, что Мари зашла к нему в последний раз. Господи, ведь это был последний раз, надо же… Последний раз, когда она видела его на больничной койке – потому что к ее приезду я уже поставлю его на ноги окончательно, как и обещал.
Очередь двигалась медленно, я смотрел на Мари – она выглядела очень уставшей и в этот раз действительно больной, несмотря на все попытки скрыть это при помощи косметики.
– Может, ты посидишь пока? – я кивнул в сторону диванов. – А к стойке подойдешь, когда очередь…
Она мотнула головой:
– Нет… насижусь еще и в самолете, и в аэроэкспрессе потом…
– Тебя там хоть встретят?
Опять неопределенный жест головой:
– Да… наверное.
– Мари…
– Ну, ты-то хоть не доставай меня, – цедит сквозь зубы, и я понимаю, что ей совсем плохо, как она вообще полетит в таком состоянии…
Если бы я мог все бросить, то прямо тут купил бы билет и полетел с ней, но… работа, будь она неладна, и Олег.
– Долечу, не в первый раз, – оказывается, я стал громко думать, совсем как она.
– Ты мне хоть что-нибудь напиши.
– Ну, хоть что-нибудь напишу, наверное.
– Мари…
– Что ты заладил – «Мари, Мари»? Ничего не случится, я это сто раз проходила. Лучше бы не приезжал, честное слово…
Я поднимаю вверх руки, признавая поражение, и умолкаю до того момента, как ее маленький чемодан пополз по ленте в багажный отсек, а сама Мари с посадочным талоном в руке поправила на плече ремень саквояжа:
– Все, я пошла в накопитель.
– Пойдем, провожу, тут ведь можно.
Это просто способ продлить возможность видеть ее еще на пять минут – пока будем подниматься на двух эскалаторах и стоять у стойки на вход в накопитель. Она пожимает плечами:
– Ты спать вообще когда-то собираешься? Дежурил ведь.
– Мне сегодня только в реабилитацию к четырем, успею поспать.
Стою на эскалаторе позади нее, осторожно принюхиваюсь – духи… Эти ее сумасшедшие духи, от которых во мне все переворачивается. Второй эскалатор, та же манипуляция – словно хочу надышаться ею, сохранить подольше…
Мари шлепает на стойку перед сотрудницей паспорт и посадочный, поднимает голову и смотрит той в лицо. На фото в паспорте она сейчас похожа мало, я тоже это вижу – тетка зависла, водя глазами с портрета на оригинал. Мари никак не комментирует это, терпеливо ждет. В паспорте она рыжая, с волосами до плеч. Сейчас у нее максимально возможно короткое каре с густой челкой, волосы – как воронье крыло.
– Проходите, – решается, наконец, тетка, возвращая Мари паспорт и талон со штампом.
Мари оборачивается ко мне, я беру ее за руку, которую она, к моему удивлению, не выдергивает, как сделала бы обычно:
– Я напишу тебе, когда доберусь.
И я понимаю, что это не для меня, а для Олега, которому я, разумеется, тут же перешлю ее сообщение. Потому и говорит – не позвоню, а напишу.
Я быстро прижимаю к губам ее запястье, успев почувствовать, как частит пульс:
– Будь умницей, Машуля, ладно?
Она окидывает меня насмешливым взглядом, но ничего не говорит, а уходит в распахнувшиеся перед ней стеклянные двери. Я еще стою перед ними, видя, как силуэт Мари перемещается к сканеру, а потом исчезает за ним в накопителе.
Мари написала мне, как и обещала – четыре слова: «Я долетела, все нормально». Вот так – ни слова больше. Я переслал сообщение Олегу, тот не ответил. Но я и не ждал, мне важно было донести до него, что Мари на месте, что с ней все в порядке. И без того не слишком разговорчивый Олег после травмы совсем замкнулся, ушел куда-то в одному ему понятные материи. Я постоянно заставал его то в наушниках, откуда лилась заунывная японская музыка – барабаны или флейта, от звуков которой я лично всегда хотел выброситься в окно, то с толстой потрепанной книгой на японском – какой-то старый эпос, это я знал от Мари. Книгу ему тоже передала она, когда мы с ней собирали вещи в его квартире.
Мне никогда не была понятна его любовь к Японии, ко всем этим традициям, каким-то ритуалам, а еще больше удивляло, что Мари, уйдя к нему, вдруг начала разделять это. Ну, как – начала…
Она и до этого увлекалась странными японскими стихами из пяти строк и любила всякие японские примочки типа кухни, живописи и литературы, но с Олегом это все прямо заиграло другими оттенками. Она начала носить кимоно, находясь в его квартире, научилась заваривать чай по всем правилам и даже освоила чайную церемонию – почти по всем канонам.
Я знал, что они часто это с Олегом практикуют, и Мари, совершенно неуправляемая и не склонная ни к какому подчинению, вдруг делается в такие моменты абсолютно другой. Сидит возле него на коленях, сложив руки и склонив голову, молча подливает чай в чашку и выглядит не как Мари, а как гейша.
