Оставалось только охнуть — восхищенно и завистливо в сторону уничтожения осколков и сочувственно — в сторону зашуганного паренька, который кое-как поднялся с колен, подобострастно взирая на свою мучительницу.

Мучительница дождалась, пока стопка окажется на столе и принялась дотошно просматривать каждую книгу. Обнаруживая помятый лист, она демонстративно — но молча — совала его пареньку под нос, отчего он бледнел и зеленел всё больше. Наконец, исследование пострадавшей литературы было окончено, после чего юноша поспешил уйти, получив — я глазам своим не поверила — гневное шипение и довольно увесистый шлепок тростью по тощим ягодицам напоследок.

И это всё на глазах у директора?! Здесь разрешены телесные наказания?

Парень молча поклонился малье Лестор, бросил на меня затравленный взгляд — и буквально просочился в дверь, так и не издав ни единого звука.

Старушка приблизилась к нам. Стоило бедолаге уйти, как злобный оскал её маленького сморщенного личика раздвинулся почти что людоедской улыбкой — опять же, в сторону директрисы. На меня она посмотрела без энтузиазма и поманила неожиданно длинным пальцем.

Я подошла поближе, не рискуя слишком уж сокращать расстояние между нами. Но старушка, бойко крутанув своей наказательной тростью, лихо подцепила меня за поясок на платье и потянула ближе.

— Здесссь к книгам относссятсссся уважжжительно! — просипела она, пристально глядя мне в лицо. — Тихо чччитают и ссссдают вовремя, юная леди Флорисссс, верно?!

Я икнула и быстро кивнула.

На всякий случай — раз десять.

Глава 18. Неудачный побег

Одна тысяча пятьсот пятый год

Сбежать оказалось на удивление несложно. Тридцать первый постарался проделать всё максимально аккуратно.

Выбрал тихое местечко подальше от площадки рядом с ограждением, там, где другие дети бывают редко из-за колючего кустарника, давно уже отставившего всякие позывы плодоносить и злобно ощетинившегося на своих всеядных соседей острыми тёмными шипами. Несколько дней, не подряд, конечно, Тридцать первый забредал туда, пытаясь понять — вызывает он у кого-нибудь подозрение своим маршрутом или нет? Впрочем — и он уже давно это понял — из всех питомцев Джаксвилля особо пристальное внимание доставалось тем, кого считали по-настоящему опасными: Третьему, Четвёртой, Десятому, Двадцатой и таким, как они. За остальными следили тоже, конечно же, но самую толику меньше.

Его заслуживающим внимания явно не считали, да и вёл он себя тихо, агрессию не выказывал… Оно и к лучшему.

Эймери навещал облюбованное место не часто и не редко, периодически. Как ни хотелось ему поторопиться, а всё же следовало проявлять осторожность и, что немаловажно, сохранить силы. На прочное, окантованное металлом дерево он воздействовал раз за разом, аккуратно и методично, хотя мог бы справиться за пару визитов. Но он боялся выдать себя измученным видом, поэтому ослаблял, старил материал по небольшому куску, и справился за две недели — оставалось обернуть руку какой-то тряпкой и ударить кулаком по прогнившей, истлевшей насквозь до состояния трухи древесине и ржавым железякам. С его вполне себе компактными габаритами пролезть в образовавшуюся щель не составило особого труда.

Так что это было несложно. Куда труднее — избавиться от неожиданного ощущения неправильности своего одиночного ухода. Но не мог же он тащить за собой других, особенно — тех несмышлёных семилетних детишек! Тем более девчонок… Не мог. Он и сам-то не был ещё уверен, что сможет отойти от Джаксвилля на добрый десяток шагов, не то что сбежать. А прихватить эту мелочь, у которой через час заболит живот или нога или голова, через два захочется пить, есть, в туалет, а через три польются айвурским водопадом слёзы…

Про айвурский водопад рассказывала мама. И именно ради мамы он собирался бороться за свою жизнь, за своё имя, память и дар. Нечего сентиментальничать.

Он ушёл после обеда — до ужина оставалось часов пять. Можно было бы и после ужина, но вечерняя проверка, когда их тупо пересчитывали по головам, проводилась не по расписанию, а всегда спонтанно, и он не мог поручиться, что его отсутствие не будет замечено сразу же, к тому же ночью идти не хотелось. Днём же в Джаксвилле наступало сонное затишье, прерываемое разве что голодным бурчанием прилипших к позвоночнику полупустых животов воспитанников.

Мама не хотела бы, чтобы он голодал…

Оставалась одна весомая опасность — бродящая по периметру охрана. Но эти две недели Эймери не только издевался над деревом и железом, но и в проделанную щель наблюдал за высокими мощными силуэтами уныло и бездеятельно томящейся без дела стражи. Побеги из Джаксвилля случались более чем редко, всё-таки и по возрасту здешние обитатели были маловаты, и по силам слабоваты. Не то что бы охрана пренебрегала своими обязанностями, но слегка расслабилась. Всего за две недели Тридцать первый смог вычислить рисунок их на первый взгляд хаотичных передвижений.

Охранников было девять. Передвигались они тройкой и тремя парами. Мимо будущей дыры в ограде проходили примерно раз в шесть минут — конечно, у Эймери не было часов при себе, поэтому он просто досчитывал мысленно до трёхсот пятидесяти.

Шесть минут, чтобы вылезти, не порезавшись, прикрыть дыру, насколько это возможно, голыми ветками ближайшего кустарника и бесшумно броситься в чащу леса.

Так оно и вышло. Тридцать первый сам себе не верил, пока лез, пока бежал, спотыкаясь по кривым нехоженным лесным тропинкам, перепрыгивая через толстые извилистые корни. Он ничего не взял с собой — было попросту нечего, да и не хотелось ему уносить с собой какую-то память о Джаксвилле. По правде сказать, он не представлял, как будет жить дальше, чем будет питаться и где ночевать. Главным казалось удалиться от Джаксвилля как можно дальше и как можно быстрее.

А там оно само как-нибудь.

* * *

В Джаксвилле Эймери давно потерял счёт времени и не знал, какой сейчас месяц. Наверное, март — снег уже недели две как сошёл. Прохладно, голо, серо. Внезапно он подумал, что надо было дождаться лета. Ночевать можно было бы прямо на траве, к тому же в лесу хотя бы ягоды были бы или орехи какие-нибудь… К вечеру он проголодался так, что живот сводило, хотелось пить, а воды как назло нигде не было — ни дождя, наверное, в марте и не должны идти дожди, когда они там идут? Ни талого снега. Ни речки, ни ручейка. Но звери же где-то пьют?

Только он не зверь и добывать себе еду в лесу не обучен.

Когда совсем стемнело, он вышел к краю леса и обнаружил небольшое поселение — не городок, скорее маленькую, тихую и тёмную деревеньку, впрочем, имелся тут и уличный фонарь, правда, довольно тусклый. Подошёл к забору — довольно невысокому частоколу старых деревянных досок, скреплённых торчащими то тут, то там заржавевшими гвоздями. За забором высились какие-то одноэтажные деревянные строения.

Как он хотел оказаться дома! Или хотя бы в доме… Вымыться. Наестся. Согреться. Там, за забором, может быть колодец. Или свалка отходов. Или поилка для скота, в конце концов! А может быть, сеновал. Тридцать первый ухватился за край забора, мигом получил с десяток заноз, однако перелезть оказалось нетрудно. Дальше он шёл по деревянным доскам, стараясь, чтобы они не слишком скрипели от его шагов: подумалось вдруг, что хозяева могут держать во дворе и собаку, возможно, даже без привязи.

Воды он напился вдоволь из деревянной бочки, а вот еды не нашёл, никакой. Стащил с верёвки сохнувшую, сырую ещё рубашку. Задумался, где можно пристроиться и хотя бы поспать до утра — становилось всё холоднее.

— Это ещё что? — визгливый, даром что мужской, голос разрезал темноту, как нож масло. Тридцать первый дёрнулся, надеясь, что этот крик к нему не относится.

— Ворьё малолетнее, а ну пшёл отсюда! — голос обрёл плоть, и из темноты выступила фигура бородатого мужчины, невысокого, но крепкого и коренастого. И в руках мужик сжимал нечто вытянутое и острое, слишком похожее на ружьё. — Нет, погоди-ка… А ну, стой! Если спёр что…