«А он и не приближался, — коварно нашёптывал внутренний голос, — до самой последней ночи ты сама его искала, сама, сама, сама… И поцеловала его сама. А потом бросила, предательница, трусиха, дала ему поверить, что он что-то для тебя значит, а сама ушла! Ушла, ушла, ушла…»

Я затыкала уши, но голосок шептал изнутри и не было никакой возможности заставить его замолчать.

Мне не с кем было поговорить об этом. Не с родителями: у матери было своих переживаний, кажется, гораздо больше, в том числе из за постаревшей сморщившейся кожи в том месте, где её столь неосторожно коснулась рука Эймери. Отец нервничал из-за неё и из-за меня, вероятно, на работе он взял отгул и теперь слонялся по дому целыми днями, не зная, чем и как себя занять и чем отвлечь и утешить нас с мамой. Коссет смотрела на меня виновато и настороженно, одновременно пытаясь сделать вид, что всё в порядке и ничего "такого" не происходит. В КИЛе меня ждала Аннет, но и с ней, как я неожиданно осознала, не хотелось ничего проговаривать вслух: мне вовсе не нужно было услышать, "какой этот Эймери негодяй!" и "как ты могла так неосмотрительно поступить!". Потому что он не был негодяем. И потому что сделанного не воротишь, но иногда, всего-то каких-нибудь триста раз на дню, мне хотелось всё бросить и сбежать к нему, а там — будь что будет. Но тут же наваливались мысли обо всём прочем, о родителях, о долге перед ними и обществом, о будущем и последствиях, и я застывала, разрываясь от сомнений, страхов и огромного чувства вины.

Оно никуда не денется. И если Эймери действительно оставалось жить меньше двух лет… не стоило мне к нему привязываться. Да я его почти совсем не знаю! Как грубо и пошло говорил он в последние минуты… А вдруг он на самом деле — такой?

Так что забыть, вычеркнуть, вырезать всё произошедшее из памяти было бы самым правильным. Не плакать, не жалеть ни себя, ни его.

Забыть.

* * *

Колледж для изысканных леди, самое престижное учебное заведение Айваны, располагался, разумеется, в северной столице, то есть Флоттершайне, и на самом деле являлся лишь половиной внушительного образовательного комплекса. Вторая половина — Колледж для благородных джентльменов — находился рядом. Точнее говоря, жилые корпуса для девушек и юношей располагались по обе стороны от внушительного трёхэтажного учебного корпуса. Общежития были окружены пышными садами: лиственными деревьями у юных малье и хвойными у мальёков. Интересно, предусмотрена ли какая-то магическая подкормка на зиму, или во время заморозков нашему «девичьему» саду суждено было облысеть?

Двое плечистых слуг с небольшими тележками в руках встретили нас у Центральных ворот Колледжа. Отец махнул в сторону чемоданов — и мои вещи отправились вперёд меня. Вообще-то, в школьном пансионе ученицы тоже жили в общежитиях, по двое: мы, разумеется, делили комнату с Аннет, так что вряд ли меня можно было чем-либо удивить. Невысокая крепкая женщина приветливо, но чуточку суетливо поклонилась нам в просторном, величественном холле, осведомилась о моём имени и фамилии и попросила подождать несколько минут.

Я глазела по сторонам. Новые впечатления не то что бы стирали, но всё же изрядно притупляли ноющую боль в груди, с недавних пор — мою неизменную спутницу.

Именно таким представлялся маленькой Хортенс королевский дворец — каким он был ещё до Весторского восстания и созыва Первого Сената, разумеется. Гладкий мраморный пол, огромная люстра на потолке и настенные светильники в форме полураспустившихся роз, густо-зеленый рельефный орнамент на стенах, окна, задрапированные такого же оттенка зелёной парчой, прошитой золотыми нитями, с ламбрекенами и пушистыми золотыми кисточками. В центре залы — массивная деревянная парадная лестница с высокими перилами, мягким изгибом сворачивающая направо и ведущая на бельэтаж. Отец кивнул на единственное стоящее тут кресло, своего рода напыщенный бархатный трон на изогнутых позолоченных ножках, но садиться не хотелось — хотелось разглядеть все детали до мельчайших завитков и штрихов. Я так засмотрелась на золочёную лепнину на потолке: мягко перетекающие друг в друга лилии или похожие на них цветы, что не сразу заметила горделивый герб Колледжа аккурат над лестницей: два переплетённых цветка, чёрный и белый, растущие из горстки пепла в обрамлении огненных всполохов. Девиз, написанный на лайгоне, несмотря на наши сложные отношения с этим предметом, прочесть мне всё-таки удалось: "Самый прекрасный цветок завянет, а упругий стебель сопротивляется ветру и палящему солнцу".

Что ж, если считать, что любовь — это и есть прекрасный, но недолговечный цветок, остаётся надеяться на то, что мой здравый смысл достаточно упруг, чтобы сопротивляться. Отец поглядывал на меня, как и Коссет — осторожно, с некоторым настороженным сочувствием, моя эксцентричная выходка была воспринята им как симптом некой душевной хвори, и, сказать по правде, я не могла дождаться, когда же он уйдёт — довольно трудно было начинать новую жизнь под такими взглядами. Оставшись вдвоём, мы неловко молчали, и тем громче тикали солидные золотые часы, укоризненно поглядывающие на нас с одной из стен, словно упрекая в бездействии: к моему удивлению, они были снабжены даже секундной стрелкой. Мимо прошмыгнули две служанки, обе в одинаковых платьях цвета топлёного масла и белых чепцах. Студентки, вероятно, на занятиях — сейчас одиннадцать часов дня.

Я впитывала новые впечатления, как лечебное зелье.

Тихие шаги раздались откуда-то сверху, и я не сразу поняла, что человек спускался к нам по лестнице, просто потому, что зелёное платье высокой статной женщины практически сливалось с цветом стен. Я невольно залюбовалась её гордой осанкой — стройная, как и моя мать, но выше ростом, она была вероятно, одного с ней возраста или даже на несколько лет старше, но двигалась на удивление легко и бесшумно. Тоже светловолосая, она явно не одобряла легкомысленные кудряшки и кокетливо выглядывающие пряди — но строгий гладкий пучок ей удивительным образом шёл, только подчёркивая ровные и благородные черты лица. Ни малейшего намёка на злоупотребление своей природной красотой и женственностью, единственное украшение — длинные серьги из малахита, тем не менее, её гармоничная внешность подавляла своей скульптурной правильностью. Запах духов показался мне прохладным и горьким, не привычно цветочным, а скорее, древесным ароматом.

Голос оказался под стать внешности: глубокий, низкий, грудной, но в то же время обволакивающе бархатный:

— Доброго дня, — она смотрела только на меня, а отцу просто кивнула, не подав руки. — Ты — Хортенс Флорис, верно? Мне сообщили, что болезнь помешала тебе приступить к занятиям вовремя, что ж, придётся нагонять. Мы занимаемся шесть дней в неделю с девяти утра до пяти часов вечера, думаю, преподаватели согласятся провести несколько индивидуальных вечерних уроков. Меня зовут Сандрин Лестор, я директриса КИЛ вот уже четыре года. Малье Айриль, с которой вы учились вместе в школе, любезно выразила готовность рассказать и показать тебе всё, чтобы мы не тратили время сейчас, думаю, это будет разумно. Факультет артефакторики, на который ты зачислена, является наиболее сложным направлением нашего учебного заведения. Надеюсь, наше сотрудничество окажется плодотворным и обоюдно приятным. Лисса, — она кивнула одной из служанок, почтительно замершей у стены аккурат под часами, — будет помогать вашей юните поддерживать порядок в комнате, кроме того, она же отвечает за еженедельную стирку одежды. Бытовые хлопоты не должны помешать освоению знаний, знания — наш приоритет. Мы спрашиваем строго, невзирая на происхождение и состояние. Тем не менее, я рада приветствовать одну из Флорисов. Сейчас я как раз свободна, — короткий взгляд на часы. — И могу проводить тебя на занятие в общий лекционный зал.

— Прямо сейчас? — пробормотала я, отчего-то почувствовав смущение, но все эти чувства гасили мою тоску, и даже смущение было прекрасно.

— К чему терять время? В этих стенах мы ценим время.