Как-то вечером я проснулась от звука чужих голосов
В чаще густой ветви дуба дарили тогда мне свой кров,
Кольцом стояли воители, и были радостны мне
Лица их и бороды, и глаза в своей синеве,
Тканей багрец и пурпур, на золоте – отблеск огня,
Хоть я других не видала после самого первого дня,
Когда играл со мной воин, явился и в этот он раз:
Лицо любимое мною, и щит как в битвенный час…
Рудый волк по дереву мчался, золотом выложен дуб,
И я протянула ручонки к тому, что был мне так люб.
Подняв меня и подбросив, на плечо он меня посадил
К спутникам обернулся, не пряча радостный пыл.
Тут все они дружно вскричали, мечами ударив в щиты
Но слов этих я не знала – и смысла их, скажешь ты.
После дружина эта посадила меня на щит
И унесла из леса, как поступать надлежит.
После не помню ни волка, ни навеса ветвей.
После был зал просторный, где не поет соловей.
Чертог огромный и мрачный, и мне идти и идти
От стенки к другой стенке, где было начало пути.
Где вершилось много деяний – и все совершались не мной,
Где я слышала много звуков, неведомых мне одной.
Время шло, и, слушая, поняла я речи родни.
И дом этот стал моим кровом, родными его огни.
Я играла с ребятами, и полон был каждый час
Радости, только радости, пока тихий день не гас.
И была между ними женщина высока и станом тонка,
Спелый ячмень – волосы, в них серебряная строка,
Добра и печальна с виду, как ныне помнится мне.
Что сказки нам все твердила вечерами уже, при луне.
Многих она ласкала, но из всех выделяла меня.
И вот раз, глубокой ночью, помню себя у огня.
Она меня разбудила, был страшен полночный мрак
И отнесла к помосту, где воин сидел и так
Ласково взял меня он и нежно обнял,
Что я наверно, заснула; чертог же вокруг молчал.
После, наверно, ушел он и, оставшись с женщиной той,
Помню луны блистанье, заливавшее весь покой.
Лампа висела над нами, вверх уходила цепь.
Она ее опустила, придерживая за крепь,
Потом налила внутрь масла – под тихий напев
Сладкая песнь завершилась… не лязгнув, не прогремев,
Лампа вверх устремилась, цепь дрогнула как змея…
