Мечик-Бланк К.
Возвращение
Маша Пантелеева - самая симпатичная героиня советской литературы. Книгу ее отца - "Наша Маша" (Л., 1966) - и до сих пор многие, наверное, помнят. Не потому, что так уж хорошо написана, а скорей потому, что такую или очень похожую весьма многие хотели бы написать сами. Кто из грамотных молодых родителей не пытался - или хотя бы не пожалел, что не попытался, - вести дневник наблюдений за первьми жестами, поступками, словами своего малыша? Много и было подобных дневников, - но кому пришло бы в голову отдавать их в печать? И где опубликовали бы? Книга Л.Пантелеева стирала границу между читателем и писателем.
Но он был родитель не молодой - старше своей Маши не то на сорок восемь, не то на сорок девять лет. И он испытал много несчастий и был меланхолик и моралист, - то есть лишь очень немногих людей любил, а остальным не доверял. И хотел воспитать дочку так, чтобы злая толпа ее не погубила. Но при этом не прощал ей (то есть, конечно же, прощал, но с болью) ни малейших отступлений от нравственною идеала...
Есть в "Нашей Маше" страницы, которые нельзя теперь читать без какого-то суеверного ужаса. Вот маленькая девочка пытается пробраться в папин кабинет, - но мама, бабушка, домработница преграждают ей дорогу. И автор прислушивается за дверью к ее плачу, к их увещаниям: - Нельзя! Папа работает!
Наконец ребенка уводят. Автор вздыхает, закуривает и с усилием возвращается к работе - пишет "Нашу Машу", может быть.
Но Судьба, как известно, не читает книг. Маша тяжело заболела, большую часть своей короткой жизни провела в нервной клинике, где и умерла тридцати с чем-то лет, пережив мать и отца. Публикуемый ниже очерк подружки ее детства - единственное и бесконечно печальное свидетельство, что Мария Алексеевна Пантелеева существовала не только в литературных текстах.
Самуил Лурье
Памяти семейства Пантелеевых
1988 год. Я возвращаюсь в Ленинград после девяти лет, прожитых в Америке. Сколько счастливых встреч! Сколько прекрасных мест я покажу своей семилетней дочке. Сегодня мы едем в Комарово. Там прошло мое детство.
На Финляндском вокзале мы садимся в электричку. Юля читает лозунги на домах: "СлЕва КПСС!", "Да здравствуИТЕ..." Мне неловко перед сидящими рядом пассажирами. Прошу ее говорить тише и советую читать названия станций. Она старательно произносит, уже без ошибок: "Ланская, Удельная".
Удельная... Хватаю Юльку за шиворот, тащу к выходу. "Уже приехали?" -удивляется она. "Нет, мы должны навестить мою подругу". В голове крутятся мрачные мысли. Удельная - какой страшный удел! "Уж лучше посох и сума...". Боже, как я пойду с Юлей в такую больницу? К тому же нас ждет Комарово моего детства: зима, сугробы, финские сани и сосны в снегу. А встреча была бы... И вряд ли... Двери закрываются. Мы едем дальше.
Маша. Я не помню, когда мы познакомились. Наверное, тебе было шесть, а мне соответственно пять. Но я помню твои гладкие тяжелые волосы, темно-карие, чуть восточные глаза, нижнюю губу с трещинкой от мороза, смазанную вазелином, ощущение упругой и гладкой щеки...
Ума не приложу, почему твои родители, Алексей Иванович и Элико Семеновна, именно меня выбрали тебе в подруги. В Комарове на зимних школьных каникулах много девочек, нарядных, начитанных и веселых.
Я живу в Комарове постоянно, у бабушки с дедушкой, - дед работает директором Дома творчества. Хотя ты живешь в Ленинграде и видеться мы можем только зимой, мы обе знаем, что мы лучшие подруги.
Тебе не разрешают кататься на лыжах и санках с Черкасовской горки. Но мы часами гуляем по Комарово с твоими родителями. Ты называешь их "папсик" и "мамсик". Во время этих долгих прогулок (до Репина три километра, до Зеленогорска семь) Алексей Иванович нас развлекает смешными историями. По очереди вы читаете стихи на непонятном мне немецком языке:
Ich weiss nicht, was soll es bedeuten,
Dass ich so traurig bin...
"Машик, переведи", - велит Алексей Иванович. И ты рассказываешь мне про то, как на вершине горы сидит дева, расчесывая свои золотые волосы. А Алексей Иванович тебе говорит: "Посмотри, Маша, как Ксанчик похожа на маленького Пушкина".
Мы рисуем на снегу шарады и играем в буриме. Алексей Иванович нам задает рифмы, первые попавшиеся, и много лет спустя слова "доберман-пинчер" у меня все еще ассоциируются с именем Леонардо да Винчи.
Твой мир мне не совсем понятен. Я не знаю, что делать с твоим признанием, когда однажды на комаровской дороге, спросив у меня, люблю ли я своих родителей, ты вдруг говоришь мне странную вещь: "А я своих не люблю, вот так-то".
Иногда мне кажется, что ко мне ты равнодушна, но это все же не так, в тебе проскальзывает нежность, когда ты треплешь меня за челку, жарко шепча на ухо: "Ты мой Конек-Горбунок". Или приговариваешь: "Ручки, ножки, огуречик. Вот и вышла... Ксана Мечик!".
Мы возвращаемся в Дом творчества. В девятнадцатом номере на втором этаже, где всегда останавливается Алексей Иванович, нас ждет шоколад "Золотой якорь" и лимонад, хотя никакого праздника на самом деле нет. Алексей Иванович велит нам снять промокшую обувь и растирает нам ноги одеколоном со странным названием "4711". Много лет спустя я увижу такой одеколон на витрине нью-йоркского парфюмерного магазина.
Нам выдаются сухие шерстяные носки, мы отправляемся бродить по Дому творчества. Только шуметь нельзя. В коридоре висит вывеска: "Тише, шум мешает работе". Ты переводишь ее на тарабарский язык: "Тэшэ шэмэ мэшэ рэбэ".
Пока не видят родители, ты снимаешь оба носка. "Смотри, - говоришь ты с гордостью, - у меня красивые ноги. Папа сказал, что у женщины должны быть узкие щиколотки".
Твоя мать, Элико Семеновна, - красавица, элегантная и кокетливая. Ей даже немолодой возраст к лицу. Она знает, что грузинкам идет все черное, и обычно носит черные платья. Черное каракулевое манто. Черные замшевые полусапожки. И только помада на губах - ярко-красная.
Маша похожа на маму, и всем ясно, что она станет такой же красавицей. На ней хоть и искусственная, но тоже каракулевая шубка, подпоясанная кожаным ремешком, полусапожки, отороченные мехом. Она отличается от обычных девочек. У нее нет косичек. Она не ходит в брюках. Не шалит и не балуется.
