В этот раз его выдернуло на заброшенном полустанке посреди елового леса. Ржавые, убегающие в никуда рельсы. Занесённая лесным мусором бетонная платформа. Из живых существ - только ворона, и та, учуяв его, с паническим карканьем унеслась прочь. Над наглухо заколоченным скворечником кассы буквы: РО..Т...Е. Буквы натужно пытаются о чём-то рассказать, но их посыл столь смутен, что ни с чем не ассоциируется.
Неизвестно где, неизвестно зачем.
- Ищи, курцхаар Лотц, нюхай воздух.
На самой станции ничего странного - унылый дух запустения; присыпанные пылью, забившиеся в трещины бетона обрывки никому не интересных суетливых мыслей; сор.
Дальше по тропе в ельник - мрачно, темно, сыро... кто-то умирал мучительно и долго... в берёзовом веселиться - в еловом повеситься... Ещё дальше в чащу... сквозь депрессивный эгрегор едва слышно пробивается тонкий голос, плач. И как ощенённую суку на зов потерянного кутёнка, его потянуло на этот скулёж.
Она страдала на берегу лесного пруда. Женщина. Красивая или не очень? Вопрос умозрительный, даже Лотцу по клочку эктоплазмы не определить насколько хороша была убиенная. А то, что дамочка рассталась с жизнью отнюдь не добровольно - курцхаар не сомневался. Он опустил конечности в мутную воду: точно - два года назад ей вскрыли от уха до уха горло, привязали к ногам сумку с камнями и сбросили в пруд, где с тех пор она служит кормом и домом местным обитателям. Жертва. Неживая светлая. Ей бы давно пора играть на арфе в садах Элизиума, а она своими страданиями стянула кудель в такой узел, что мойре пришлось отправить в мир курцхаара Лотца, стропальщика.
- О чём ты плачешь, неживая?
Морок затрепетал и потянулся к нему туманным языком.
Йозеф не любил топляков, вода размывает их ауру, и понять, что хочет такое неживое сложно. Но работа стропальщика - распутать клубок и подвесить груз, дать Атропос возможность рассечь нить.
В глазницах призрака плескались тени воспоминаний. Лотц осторожно прикоснулся.
- Обида... ненависть... месть... ярость... справедливости! Отомстить! - вяло и размыто - вряд ли её держит это. Глубже.
- Боль... страх...
- Чего ты боишься, неживая - ты уже умерла.
- ...маленькая, слабая, беззащитная... нежность, любовь... баю-баюшки-баю... - злоба... чужой ублюдок, изведу - своих нарожаю... - ненависть! Страх! Ужас! Защити! Защитиии!
- Как?!
Туман, белое молоко, и вдруг - вспышка! Ему швыряют яркое видение: мужское лицо - изумлённое, он что-то видел, что-то знает. Свидетель - последний шанс. Контрастный снимок выжженный намертво на подкорке. Глаза. Серая радужка с золотистыми вкраплениями вокруг чёрного бездонного зрачка.
Йозеф ныряет в этот тёмный колодец и падает сквозь спираль событий и фактов на дно, туда, где бьётся пульсом нить жизни, и начинает перебирать воспоминания.
...Электричка покачивается и постукивает колёсами на стыках рельсов, в такт в сумке звякают бутылки. Стас прислонился к стенке и дремлет вполглаза. Кроме него в вагоне только две молодые женщины в другом конце. Говорят, это направление скоро отменят. Вспомнилось, как они ехали к Ивану в девяносто пятом - вагон забитый селянами и дачниками. Вымирает деревня. Всё меняется, а разве он не изменился, раньше бы непременно подкатил к городским фифам, а сейчас едва тлеет теоретический интерес, разве что сами приплывут... Зато зверски хотелось курить, потянулся к пачке сигарет в нагрудном кармане, но силой воли заставил руку вернуться на прежнее место - нельзя, врач запретил. Чтобы не думать о куреве, исподтишка начал разглядывать попутчиц.
Около тридцати - Розочка и Беляночка. С брюнеточкой он бы замутил - пикантная штучка: восточный разрез глаз, алые губки. Девушка из Нагасаки. Но не со светлой, его не привлекали обильные рубенсовские формы. И лицо у неё грубое и злое - Юлия Ауг, всплыла в памяти фамилия актрисы. Бессонными ночами на дежурстве он смотрел сериалы, и поневоле стал знатоком кинематографа.
Стукнула дверь тамбура, бригада контролёров возвращалась из конца состава в головной вагон. Когда они поравнялись с пассажирками, брюнетка странно задёргала головой и рукой, словно у неё начался припадок эпилепсии, заклекотала, пытаясь что-то сказать, но блондинка пихнула её к стенке и зло забубнила. Он расслышал только конец тирады: "наркодиспансер" и "достала уже!" Занятые разговором контролёры не обратили на пассажирок никакого внимания. Брюнетка затихла.
Наркоманка? Не похоже: слишком стильная и ухоженная. А потом, когда он помогал выгружать из тамбура неподъёмную сумку, на мгновение они оказалась совсем рядом - лицом к лицу, глаза в глаза. И таким вселенским ужасом были залиты эти глаза, такой из них рвался крик о помощи, что он растерялся и упустил момент - ухватив за талию, блондинка поволокла спутницу по платформе. Наверное, горячий старлей из девяностых что-то бы предпринял - рванул стоп-кран, выскочил из поезда и побежал следом, а он стоял столбом и не знал, что делать. Они стояли напротив, облитые неоновым светом станционного фонаря, как пейзаж в рамке - Юлия Ауг и девушка из Нагасаки, и он достал смартфон и сделал снимок: один, второй, третий...
- Молодец, курцхаар, нашёл конец нити. Время воплощаться.
Теперь он стал Стасом Колгановым. Пятьдесят три года, бывший военный. Живёт в соседней области, сюда приезжает к сестре, заведующей хирургическим отделением областной больницы. Болен, онкология. Послезавтра умрёт на операционном столе.
Телу всё так же зверски хотелось курить, ну, доппельгангеру врач не указ, щёлкнула зажигалка, он глубоко затянулся, и лёгкие заполнил тёплый сухой дым. Достал и пролистал смартфон - вот они, девушки: чёткие, легко узнаваемые лица на фото. Хороший жирный след.
- Ищи дальше, курцхаар Лотц.
В реальности моросил мелкий дождь, над заросшим осокой и ряской прудом висела серая мга, смердело чем-то тухлым. В таких местах никогда не светит солнце, и не поют птицы. Гиблое место, и укромное, но блондинка о нём знала - местная? Значит, нужна тропа от станции через лес, тропы всегда ведут к аборигенам.
Деревня не умерла, жизнь здесь всё ещё теплилась.
