Они прятались у светофоров поздно ночью, а когда машина останавливалась на красный свет, они выбегали на улицу в костюмах и начинали фехтовать, пока не загорался зеленый. Это было в начале 80-х, задолго до того, как ролевики или металлисты в черных плащах и средневековой одежде стали обычным явлением, и, должно быть, было страшно и абсурдно смотреть на них крупным планом, сквозь тонкое стекло в окне машины.
Члены Hellhammer, движимые гневом и шумом, хотели сыграть роль рыцарей в скучной загородной жизни. Они хотели найти смысл в этом существовании с характерными для него подчиненностью, молчанием, конформизмом и традициями. Поединок на мечах был репетицией группы, концертом, внутренним протестом против конформистской повседневности и отсутствием надежды в современной взрослой жизни. Они вели бой на улицах перед универмагами, магазинами, жилыми комплексами, парковками, свалками и швейцарскими Альпами.
После прочтения книги эта ролевая игра становится для меня понятнее, чем музыка Hellhammer. Сначала я думаю, это потому, что звук сложнее описать, или я просто недостаточно хорошо понимаю музыку, но есть еще одна причина. Бои на мечах кажутся завершенными ритуалами, почти активистскими. Они проблематичны и жестоки, но также абсурдны и ясны. Музыка, напротив, сжата в уже существующие форматы, такие как запись и концерт, а описания того, как Hellhammer самовыражается в музыке, переполнены ссылками на другие группы и жанры. Как будто музыканты определяются своими инструментами и тем, как группа поднимает их на следующий уровень иерархии, дает им силу.
Я думаю о своей метал-группе, созданной в 1998 году, и разочаровании во всем обычном, что я видела в концертных залах и самих концертах.
Я вспоминаю сотни сольных концертов и проектов в последующие годы, а также постоянное давление конформизма, его борьбу против того, что, как я надеялась, станет другим миром. Предсказуемость сет-листа, края сцены, время, отведенное на выступление, и билеты, и продажи, и бюджет, и формат рекламы. Музыка Hellhammer возникла под давлением, и норвежский блэк-метал тоже, но за пределами музыки тоже возникали группы, группы, образованные связью. Действия групп были жестокими и трагичными, но все могло пойти в другом направлении. Другие группы, вне музыки, могли бы стать искусством.
Отмечаю в файле со сценарием: «Группа – это желание богохульствовать над дисциплиной». Я хочу найти ритуальную, мультидисциплинарную, пеструю форму самовыражения, в которой техника, жанр, субъективность и другие предопределенные системы подчинены сообществу или желанию ненавидеть вместе.
Осло сейчас воспринимается иначе. Как будто я могу смотреть в землю, прямо внутрь почвы. Там лежит история в разных слоях, слой за слоем, и все они содержат подпольную культуру разных времен.
Прошло 25 или 30 лет с момента расцвета блэк-метала и даже больше – после рыцарского активизма Hellhammer. Скоро 20 лет, как я сама, одетая в плащ, напрасно искала черную помаду в Hennes&Mauritz[28]. Теперь мир другой. Наш трупный грим уже давно стек по щекам, в реку Ална и в долину Лодален, под рельсы железной дороги и улицу Швайгардсгате и в неолиберальную смесь пресной и морской воды в районе Бьорвика.
Волосы, которые когда-то у большинства из нас, даже у меня на водительских правах, были длинными и черными, как плащ или затонувший сценический занавес, давно отросли или выпали и утекли вниз в слив ванной, через канализацию, вниз в подземелье, откуда они когда-то пришли. У меня давно короткая стрижка, и все черные химикаты и пигменты давно ушли в прошлое. Одежда провинциального черного цвета давно пожертвована во Fretex[29] или в какой-нибудь другой христианский благотворительный магазин.
Мы сейчас в Осло, и наше прошлое почти незаметно. Черный язык жестов расщеплен, спрятан или убежал в канализацию вместе с остатками кокаина из западных районов, допингом из Согнсванна и вытяжкой героина из Грёнланна. Даже Старый город склоняется вниз, к домам проекта Баркод[30]. Субкультура всегда течет вниз, назад. Блэк-метал сейчас известен во всем мире, но с него словно смыли субкультуру, как социал-демократия смыла с себя социализм. Блэк-метал больше не черный, это больше не протест и не предупреждение, он одет в более мускулистые, мифологические и коммерческие цвета.
Но скоро наша группа будет в полном составе, наша группа, не мускулистая и не мифологическая, поплывет наружу и вниз по подземным спиралям. Вокруг нас восток Осло, он стоит и рушится, ржавеет, гниет и тонет. Группа расслаивает кладку, бетон и стальные балки, стыки города. Мы увлекаем конструкции за собой вниз.
Венке стояла рядом со мной и смотрела на школьное здание, возле которого мы договорились встретиться. Теперь она следует за мной к ограде, а затем на школьный двор. На ее спине болтается сумка для продуктов. Мы только что попытались вспомнить, какое задание получили на экзамене по норвежскому языку в старших классах средней школы. Венке, кажется, помнит что-то об изменении климата и научной фантастике, но экзамены в средней школе так далеки от нас, что в памяти всплывают лишь отрывки, иногда настолько неясные, что я задумываюсь, не путаю ли написанные нами тексты с нашим реальным опытом. Я вроде бы припоминаю, что на экзамене писала о норвежских народных сказках. Мой текст был о сказке, которая больше всего пугала меня в детстве, «Мельница, которая мелет на морском дне». Венке даже не помнит эту сказку, она садится на скамейку на солнышке, протягивает руки за спинку, а ноги – перед собой. Тереза еще не пришла. Сказка, говорю я, это история о двух братьях и ручной мельнице, которую один из них выменял у самого дьявола в аду. Мельница могла намолоть все, о чем просил хозяин, будь то рождественское угощение или золото, и однажды один из братьев не смог остановить мельницу и чуть не утопил себя и весь свой двор в селедке и каше. Больше всего, больше, чем ад и дьявол, меня пугал именно сюжет с утопающим, сцена, где человек задыхался в традиционных бледно-серых норвежских блюдах для второго завтрака.
Может быть, это то, от чего мне всю жизнь приходилось убегать. Селедка, каша и бог.
Вот и Тереза. Три сестры.
– Куда мы идем? – спрашивает Тереза.
– К чёрту, – говорит Венке, и я смеюсь, как всегда при слове «чёрт». Должно быть, это Сёрланн вернулся и продолжает существовать во мне, как надежда в ненависти.
Мы отправляемся дальше. Наши ноги наступают на твердый асфальт, но еще и на что-то мягкое. Это могло бы быть снегом, если была зима, но снег растаял, и только мы это знаем. Мы стоим посреди моря невидимой селедки и каши. Это белые отходы, перебродившие, гнилые и стареющие вещества. Мы сотни лет совершенствовали полностью водонепроницаемые методы смывания и удаления наших собственных отходов и продуктов распада. В конце концов даже мельница оказывается в море.
Но все оставляет следы, воспоминания или призраков. Мельница все еще стоит и мелет на морском дне, извергая бесконечное количество сельди и каши или черной нефти для норвежской денежной сказки. Она измельчает, царапает, ползет и жужжит. Скандинавская минималистическая жадность хлюпает под подошвами наших ботинок.
На улицах в центре Осло виден и современный собрат сказочной каши – мусор. Он был выставлен на полках магазинов как пиетистские символы в виде практичных порционных пакетов, витаминных добавок, продуктов без жира и сахара, пастеризованных и гомогенизированных. Все упаковки безопасны, чисты, гигиеничны. Они отмечены Божьим благословением. Теперь они превратились в скопления раскисшего картона, скользкого пластика и острых ржавых кусков металла, которые гниют в городском пейзаже на виду, достаточно внимательно присмотреться. То, что когда-то придавало форму серо-белым продуктам, обезжиренному молоку, овсяным хлопьям, хлебу из муки грубого помола и рыбному пудингу, теперь полупрозрачное, пористое и спрессованное. Все надписи и цвета смыты с бесцветного пластикового скелета упаковочной оболочки. Большинство людей не видят это так ясно, как мы, и замечают только обычный уличный мусор и дуновение ветра с кислым запахом. Для нас это двойное дно улиц Грёнланна, это современный мир и древние символы. Это как если бы мы оказались в ловушке ауры, фазы, когда человек галлюцинирует или у него двоится в глазах, он видит несколько миров один поверх другого, пока не начнется мигрень или серийный убийца не совершит новое преступление. Это, должно быть, и есть аура Норвегии: два мира один над другим, реальный и отходы реального.
