Он позвал Коули и велел передать канадскому сержант-майору, чтобы тот вернул людей, если они вышли, обратно в укрытия. Пока не поступит сигнал «Отбой».
Капитан Макензи с хмурым видом сел за стол.
– Будь оно все проклято, – сказал он, – не думайте, что я испугался какой-то там шрапнели. Я дважды подолгу без перерыва находился на передовой, один раз четырнадцать месяцев, другой – девять. Хотя вполне мог бы перейти в этот прогнивший штаб… Черт бы все побрал… Это же кошмар… И почему я только не грязная девка, наделенная привилегией орать? Ей-богу, в ближайшие дни я с такой вот даже познакомлюсь…
– А почему бы действительно не поорать? – спросил Титженс. – При мне можно. Здесь ни одна душа не усомнится в вашей храбрости.
Вокруг хибары громогласно забарабанил железный дождь, в ярде от них раздался знакомый, гулкий удар, над головой громыхнул яростный, режущий звук, и что-то резко стукнулось о стоявший между ними стол. Макензи взял упавшую шрапнельную пульку и стал вертеть ее в руке.
– Думаете, застали меня сейчас врасплох? – с оскорбленным видом произнес он. – Вы чертовски умны.
Где-то внизу кто-то будто уронил на ковер в гостиной две железные болванки весом двести фунтов каждая; в доме хлопнули все окна в лихорадочной попытке оправиться от этого удара; во все стороны засвистела лопавшаяся в воздухе шрапнель. Потом вновь воцарилась тишина, показавшаяся мучительной тем, кто только-только собрал все силы, чтобы выдержать этот звук. В комнату легким шагом вошел посыльный из Ронты, взял со стола Титженса фонари с маскировочными шторками и принялся прилаживать на их внутренних пружинах две принесенные с собой массивные свечи, от усердия издавая хрюкающие звуки.
– Один из этих подсвечни’ов чуть меня не до’онал, – сказал он, – при падении ударил меня по но’е, да. А я побежал. Да-да, капитан, точно, побежал, и все тут. И правильно сделал.
Внутри снаряда со шрапнелью располагался железный брусок с широким, плоским концом. После взрыва в воздухе он падал на землю, причем зачастую с большой высоты, представляя немалую опасность. Солдаты называли такие бруски подсвечниками, на которые они здорово смахивали.
Теперь красновато-коричневое одеяло, покрывавшее стол, озарилось небольшим кругом света. Титженс предстал в нем седовласым, дородным и румяным, а Макензи – смуглым, с выступающей вперед челюстью и мстительным блеском в глазах… молодой человек лет тридцати, одна кожа да кости.
– Если хотите, можете вместе с Колониальными войсками спуститься в убежище, – предложил посыльному Титженс.
Тот, видимо, туго соображая, ответил не сразу, сказав, что предпочитает дождаться товарища, Ноль-девять Моргана, или как его там.
– Им пришлось разрешить в моей канцелярии солдатские каски, – сказал Титженс Макензи, – но будь я проклят, если они не забирают их обратно на склад у тех ребят, которых откомандировывают ко мне. И будь дважды проклят, если в ответ на мою просьбу выделить каски для моей канцелярии не предложат обратиться в канадский главный штаб в Олдершоте, а не туда, так куда-нибудь еще, дабы положительно решить этот вопрос.
– Да в наших штабах полно гуннов, которые на гуннов и работают, – с ненавистью в голосе произнес Макензи, – как бы мне хотелось в один прекрасный день до них добраться.
Титженс внимательным взглядом окинул молодого человека, на смуглом лице которого залегли столь любимые Рембрандтом тени, и сказал:
– Вы верите во всю эту чушь?
– Нет… – ответил Макензи. – Я сам не знаю, что делаю… И не знаю, что думать… Мир насквозь прогнил…
– Это точно, мир действительно прогнил, – подтвердил его мысль Титженс.
И своим утомленным умом, не поспевавшим одновременно выполнять такое множество задач, в том числе каждые несколько дней зачислять на довольствие тысячу человек, ставить в один строй удивительную мешанину подразделений из всех мыслимых армий, к тому же обладающих совершенно разным уровнем подготовки, вечно пререкаться с помощником начальника военной полиции, чтобы его люди поменьше цапались с гарнизонной военной полицией, заимевшей на всех канадцев огромный зуб, Титженс вдруг понял, что в нем больше не осталось ни капли любопытства. Вместе с тем где-то на периферии его сознания все же смутно маячила мысль, что по какой-то причине ему надо попытаться исцелить этого молодого представителя мелкой буржуазии.
– Да, мир и в самом деле сгнил на корню, – повторил Титженс. – Но что касается нас, то предметом нашего пристального внимания является отнюдь не его загнивание… Да, у нас бардак, но немцы в наших канцеляриях здесь ни при чем, беда в том, что там окопались англичане. И вот это уже действительно безумие… По-моему, тот германский аэроплан возвращается. Да не один, с ним еще с полдюжины…
О возвращении немецкой авиации молодой человек, испытывая облегчение от возможности снять с души камень в виде буйного нагромождения скопившихся там бредовых идей, граничащих с абсурдом, думал с мрачным безразличием. В действительности его проблема заключалась в другом: сможет ли он выдержать шум, которым оно, это возвращение, будет сопровождаться? Ему пришлось буквально вбивать себе в голову, что, по сути, во всех отношениях они находятся на открытом пространстве. И никакие каменные осколки вокруг него летать не будут. К тому, что его может ударить кусок железа, стали, свинца, меди или латунной оболочки снаряда, он был готов, но принять смерть от чертового каменного осколка, отколовшегося от фасада дома, казалось ему немыслимым. Подобное соображение пришло ему в голову во время этого мерзкого, этого паршивого, этого чертового, этого ужасного отпуска, когда он уехал в Лондон в тот самый момент, когда там начался настоящий кошмар… Отпуск ради развода! Капитан Макензи, прикомандированный к Девятому Гламорганширскому полку, получил отпуск с 14 по 29 ноября с целью добиться развода… Когда с грохотом огромного, чудовищного железного горшка раздавался очередной взрыв, из него яростно рвались воспоминания. И происходило это всегда в том случае, если два раската – один внутри, другой снаружи – сливались воедино. Тогда у него возникало чувство, что на голову вот-вот рухнет дымоход. Дабы защитить себя, человек орет на чертовых поганых идиотов, и, если ему удается перекричать грохот, можно чувствовать себя в безопасности… Вроде бы бессмыслица, но от этого и в самом деле становилось лучше!..
– В плане информирования они нам даже в подметки не годятся, – сказал Титженс, с опаской продолжая свою речь, и заключил: – Нам доподлинно известно, что именно читают вражеские правители, когда им на стол у тарелки с яичницей с беконом кладут запечатанный конверт.
В этот момент до него дошло, что заботиться о душевном равновесии представителей низших сословий – его долг офицера. Поэтому он говорил о всякой, ничего не значащей ерунде, лишь бы чем-нибудь занять ум подчиненного! Капитан Макензи был офицером его величества короля, собственностью, душой и телом принадлежавшим его величеству королю и Военному ведомству его величества.
И Титженсу по долгу службы полагалось защищать этого парня – в точности как беречь от порчи любое другое монаршее имущество. Поэтому он продолжал:
– Если говорить об организации, то проклятием для армии стала наша дебильная английская убежденность в том, что сама игра гораздо важнее игроков. В ментальном отношении это привело нас, как нацию, к погибели. Нас учили, что крикет важнее ясности ума, а в итоге этот чертов интендант, заведующий складом части, решил, что взял «воротца», выражаясь языком крикетных игроков, отказавшись выдать всем каски. Это же игра! Если же кого-то из людей Титженса убьют, он лишь ухмыльнется и скажет, что сама игра важнее тех, кто в нее играет… Ну и обязательно получит повышение, если, конечно же, не переусердствует, подавая бетсмену мячи. В одном кафедральном городе на западе страны был интендант, получивший государственных наград, в том числе боевых, больше любого действующего офицера во всей Франции, от моря до Перонны или где у нас там заканчивается фронт. Его достижение сводилось к тому, что его стараниями жена почти каждого злополучного томми в Западном военном округе несколько недель не получала положенных за мужа пособий. Разумеется, ради блага налогоплательщиков. Их несчастным детям не было что есть и что надеть, а сами солдаты в отчаянии негодовали от обиды. Хуже этого для дисциплины и армии как военной машины ничего даже быть не может. Но тот интендант все сидел и сидел в отведенной ему конторе, играя в свои романтические игры, колдуя над огромными ведомостями, складывая их в папки из буйволиной кожи, красиво отсвечивавшие в лучах раскаленного добела газа. И при этом, – решил довести свою мысль до конца Титженс, – за каждые двести пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, «выигранные» им у несчастных солдат, получал на четвертый орден «За выдающиеся заслуги» очередную планку… Одним словом, игра гораздо важнее тех, кто в нее играет.
