Он заговорил, глядя на огонь: «Значит, есть только одно зло».

«Да», – отозвался я, и этот главный вопрос снова заставил меня забыть обо всем.

«Да, это так», – ответил он, и это было как удар, ввергнувший меня в пучину отчаяния и безысходной тоски.

«Значит, Бога нет… тебе ничего не известно о Его существовании?»

«Ничего!» – подтвердил он.

«Ничего!» – ошеломленно повторил я, даже не пытаясь скрыть свою наивность и жалкий человеческий страх.

«Ничего».

«И никто из здешних вампиров ничего не знает про Бога или дьявола?»

«Ни один из тех, кого я знаю, – задумчиво протянул он. Отблески пламени отражались в его глазах. – И насколько могу судить, я самый старый вампир на земле. Ведь живу уже четыреста лет».

Я изумленно смотрел на него.

Мир вокруг меня померк. Случилось то, чего я всегда так боялся. Я остался один, и не было у меня надежды. «Что ж, пусть будет так, – подумал я, – до самого конца света». Многолетние поиски закончились ничем. Я облокотился на спинку кресла, безразлично глядя на языки пламени в камине.

Я понимал, что бесполезно уезжать от Армана, предпринимать новое путешествие только затем, чтобы еще раз услышать тот же ответ.

«Четыреста лет, – шепотом повторил я его слова. – Четыреста лет».

Я не сводил глаз с раскаленных углей. Одно полено разгоралось с трудом, но огонь побеждал сырое дерево, оно медленно оседало в глубине камина, испещренное крошечными дырочками, через которые выступала смола. Она быстро выгорала, и на месте каждой такой дырочки плясал маленький огненный язычок. И мне показалось, что эти огоньки – лица людей с черными отверстиями ртов, что это огромный хор поет неслышными голосами.

Вдруг Арман резко поднялся, зашелестели складки плаща, он встал на колени у моих ног, обхватил мою голову руками, и горящие глаза смотрели мне в лицо.

«Зло – само понятие о нем – происходит от разочарования и горечи! Неужели ты не понимаешь? – воскликнул он. – Дети Сатаны! Дети Бога! Неужели это единственный вопрос, который привел тебя ко мне? Неужели это единственная сила, которая заставляет тебя превращать нас в богов или чертей? Единственно подлинная сила заключена в нас самих. Как ты можешь верить во все эти лживые сказки?»

Он сорвал со стены гравюру так стремительно, что я успел заметить лишь оскаленную пасть дьявола. Она промелькнула передо мной и через мгновение исчезла в огне камина.

Что-то сломалось внутри меня, точно в душе открылись шлюзы, бурный поток чувств вырвался наружу и заставил напрячься каждый мускул моего усталого тела. Я вскочил на ноги и поспешно отступил назад, подальше от него.

«Ты сошел с ума? – спросил я, изумленный собственным гневом и отчаянием. – Мы оба, ты и я, бессмертны, вечны; каждую ночь мы черпаем наше бессмертие в человеческой крови; здесь, на столе, среди заключенной в толстые тома многовековой мудрости лежит ребенок, такой же демон, как и мы сами. И ты еще спрашиваешь, почему я стараюсь понять смысл нашего существования, почему обращаюсь к сверхъестественным силам, почему ищу их! Я видел свое превращение и могу поверить во что угодно! Да, я запутался, я готов принять даже самую невероятную истину из всех когда-либо слышанных мною: в нашем существовании вообще нет никакого смысла!»

Я попятился к двери, прочь от его удивленного лица, руки, парящей в воздухе возле неподвижных губ, пальцев, сжатых так сильно, будто он хотел пронзить ногтями собственную ладонь.

«Не уходи! Вернись», – прошептал он.

«Нет, не сейчас, – сказал я. – Позволь мне уйти. На время… позволь мне уйти… Ничто не изменилось. Просто я должен переварить твои слова…»

На пороге я оглянулся. Клодия смотрела на меня, сложив руки на коленях. Потом нежно и печально улыбнулась, махнула рукой: уходи.

Мне хотелось выбраться из театра на старинные улицы и просто брести куда-нибудь, чтобы прийти в себя. Но у меня не было сил; двигаясь на ощупь в темноте по каменным плитам коридора, я совершенно растерялся. Наверное, просто не мог собраться с духом и сделать над собой усилие, моя собственная воля отказывалась повиноваться мне. Я подумал, что смерть Лестата, если он, конечно, умер, была бессмысленной жертвой. Я часто думал о нем, вспомнил и теперь, но с теплотой и сожалением. Он был такой же потерянный и одинокий, как мы все. Он не прятал от нас никакой тайны, просто сам ничего не знал. Ему нечего было знать. Я не мог разобраться в своих мыслях, но уже начал понимать, что напрасно ненавидел Лестата. Я сидел на ступеньках лестницы в полумраке, спиной к приоткрытой двери зала, и тупо смотрел на собственную расплывчатую тень на грубом, шероховатом полу. Внутренний голос шептал мне: «Усни». И еще отчетливее: «Забудь обо всем». Но я не предпринял ни малейшей попытки встать и вернуться в гостиницу, хотя мне хотелось туда; я вспомнил, как там свежо и спокойно; там, среди милой и недолговечной роскоши, я смогу забыться, опуститься в мягкое бархатное кресло, положить ноги на каминную решетку и смотреть, как языки пламени лижут мраморные изразцы, и видеть в бесчисленных зеркалах не вампира, а усталого и задумчивого человека…

«Беги туда, – уговаривал я сам себя, – беги прочь от всего, что держит тебя здесь». И снова я подумал о Лестате.

«Я был несправедлив к нему. Я напрасно его ненавидел», – повторял я шепотом, стараясь вытянуть мысль из темных глубин сознания, чтобы она обрела законченную форму, понятную для меня самого. Мой шепот походил на тихое шуршание сухих листьев и эхом отдавался под каменными сводами лестницы.

Вдруг из темноты отозвался другой, нечеловеческий голос, тусклый и ровный: «О чем ты? Почему ты был несправедлив к нему?»

Я обернулся так резко, что перехватило дыхание. Вампир сидел рядом со мной, совсем близко.

Я не поверил своим глазам: это был тот мрачный шут, которого Арман называл Сантьяго.

Ничто в нем не напоминало прежнего жестокого злодея, хотя совсем недавно именно он напал на меня и Арман его ударил. Его черные волосы слегка растрепались, с губ исчезла коварная ухмылка. Он пристально глядел на меня.

«Это касается только меня одного», – ответил я, и мой страх отступил.

«Но ты назвал имя, я слышал», – сказал он.

«Имя, которое я не желаю повторять», – ответил я, избегая его внимательного взгляда. Я понял, как ему удалось одурачить меня и подобраться так близко: он бесшумно подкрался сзади, согнувшись, и его тень совпала с моей тенью. Я тут же представил, как он скользит вниз по лестнице за моей спиной, и мне стало не по себе. Его присутствие тревожило меня, я ему не доверял. Арман умел гипнотизировать, подчинять своей власти, но он всегда старался быть честным, понимал меня без слов. А этот вампир был насквозь лжив, и я инстинктивно чувствовал его силу, едва ли не равную силе Армана, но разрушительную и грубую.

«Ты приехал в Париж, чтобы отыскать нас, а теперь сидишь один на темной лестнице… – сказал он мирно и дружелюбно. – Почему бы тебе не подняться к нам? Пойдем, расскажи нам о нем; я знаю его, я узнал это имя».

«Ты не знаешь и не можешь его знать. Это был простой человек», – соврал я, повинуясь скорее чутью, чем разуму. Почему-то я не хотел, чтобы он знал о Лестате и его смерти.

«Ты хочешь сказать, что пришел сюда предаваться размышлениям о судьбе какого-то человека и о справедливости по отношению к нему?» – спросил он без малейшего намека на насмешку.

«Я пришел сюда, чтобы побыть одному, не обижайся», – пробормотал я.

«Нехорошо быть одному в таком состоянии. Ты даже не слышал, как я подошел… Ты нравишься мне. Пойдем наверх, к нам». Он медленно потянул меня за руку, я поднялся.

Вдруг внизу блеснул свет, это открылась дверь комнаты Армана. Послышались шаги – он шел сюда. Сантьяго отпустил меня. Я стоял недоумевая. У лестницы появился Арман, на руках он держал Клодию. Она смотрела вокруг прежним безразличным взглядом. Казалось, она ничего не замечает и думает о своем. Я не мог понять, что с ней происходит. Я взял Клодию из рук Армана, она нежно приникла ко мне, как бывало в гробу перед сном.