Все шло более или менее хорошо, пока рабы не заподозрили неладное. Лестат, как я уже говорил, убивал направо и налево всех, кто ему нравился. По берегу ходили разговоры о таинственной смерти, унесшей жизни сотен людей. Но не эти слухи явились главной причиной волнений, начавшихся среди моих рабов. Вопреки всем нашим мерам предосторожности, им удалось кое-что подсмотреть и подслушать. В этом я убедился сам однажды вечером, когда играл в «тень» возле их хижин.
Но сначала я должен рассказать вам про этих людей подробнее. Описываемые мною события происходили в тысяча семьсот девяносто пятом году. Уже четыре года мы с Лестатом жили в Пон-дю-Лак относительно тихо и спокойно. Он приносил деньги, я вкладывал их в недвижимость – покупал новые земельные участки и дома в Новом Орлеане и сдавал их в аренду. А работы на плантации служили для нас скорее прикрытием, чем источником доходов. Я говорю «для нас», хотя это в корне неверно: я старательно избегал передавать что-либо в собственность Лестату. В то время рабы еще не стали такими, какими вы знаете их по книгам и фильмам о южных штатах. Это были вовсе не подобострастные темнокожие в грязных серых лохмотьях, говорящие на искаженном английском. Это были настоящие африканцы или островитяне, некоторые приехали из Санто-Доминго. Их кожа была чернее ночи. Чужеземцы, они говорили на языках африканских племен, на французских диалектах. За полевой работой они пели свои странные песни, и все вокруг казалось тогда экзотическим, незнакомым. В прошлой, смертной жизни это пугало меня. Они были суеверны, чтили свои поверья и традиции. Рабство стало их проклятием, но оно еще не успело стереть национальные черты и отличия, не сделало их безликими, похожими один на другого. Они терпели баптизм и европейскую одежду, навязанные им французскими католическими законами, но по вечерам шили из дешевых тканей яркие и соблазнительные костюмы и мастерили украшения из костей животных и ненужных кусочков металла, отполированных до золотого блеска. И поселок рабов в Пон-дю-Лак после наступления темноты превращался, по сути, в совершенно чужую для белого человека страну, маленькую Африку, и даже самый хладнокровный надсмотрщик не стал бы прогуливаться там без особой нужды. Впрочем, к вампирам это, естественно, не относилось.
Однажды теплым вечером, играя в «тень» у открытой двери дома раба, выполнявшего обязанности надсмотрщика, я подслушал разговор и понял, что мне и Лестату угрожает опасность: рабы уже точно знали, что мы не обычные люди. Девушки-служанки полушепотом рассказывали, как через дверную щель они видели нас за обеденным столом с пустыми тарелками и стаканами, с улыбками на неестественно бледных лицах, рядом с беззащитным слепым стариком, который целиком в нашей власти. Через замочную скважину им удалось разглядеть гроб Лестата, и однажды он больно укусил одну из них за праздное шатание под окнами его комнаты. «Там нет кровати, – шептала она под дружные кивки остальных. – Он спит в гробу, я видела это собственными глазами».
Что же касается меня, то они подсматривали, как я каждый вечер выхожу из часовни, которая тогда уже мало чем отличалась от бесформенной груды кирпича в зарослях винограда, глицинии и шиповника. Никогда не открывавшиеся ставни поросли мхом, а под сводами потолка качались пауки. Конечно, я притворялся, будто хожу туда предаваться воспоминаниям о Поле, но из их слов я понял, что они больше не верят подобным отговоркам. У них не оставалось сомнений насчет того, кто мы такие. Они считали нас виновными не только в смерти многих рабов, коров и лошадей, чьи трупы находили часто среди полей и болот, но и во всех других страшных происшествиях. Даже наводнения и ураганы представлялись им оружием Бога, направленным против Луи и Лестата. Хуже всего было то, что они вовсе не собирались спасаться бегством. Они решили, что мы демоны, слуги дьявола, от которых невозможно укрыться, и видели единственный выход в нашей смерти. Последним ударом для меня оказалось то, что там были рабы с плантации Френьеров.
Это означало, что новости неминуемо разойдутся по всему берегу. Я верил, что местные жители не поддадутся панике и не попытаются расправиться с нами в припадке истерии, но дело могло обернуться иначе, и у меня не было ни малейшего желания рисковать. Я поспешил домой сообщить Лестату, что игра в плантаторов закончена и нам придется навсегда распроститься с Пон-дю-Лак и переехать в город.
Как вы понимаете, ему такой оборот событий совершенно не понравился. Его отец тяжело болел, дни старика были сочтены. Да и вообще, он не собирался бежать от каких-то там жалких рабов.
«Я прикончу их всех, – холодно заявил он, – по три-четыре человека за ночь – на это не уйдет много времени. Остальные сбегут сами, и все обойдется».
«Ты сошел с ума, – ответил я. – В конце концов, я требую, чтобы ты убрался отсюда».
«Ты требуешь, чтобы я убрался! Ты! – Лестат ухмыльнулся. Он распечатал колоду красивых французских карт и строил из них замок на столе в гостиной. – Ты жалкий трусливый вампир, ты рыскаешь по ночным аллеям в поисках крыс и кошек, часами пялишься на пламя свечи, точно на икону, бродишь, как лунатик, под проливным дождем, воняешь, как древний сундук с ветхим тряпьем. Ты заслужил почетное место в зоопарке в одной клетке с шимпанзе и орангутанами».
«Побереги свое красноречие для другого случая, – сказал я. – Достаточно того, что твоя глупость и жадность навлекли опасность на нас обоих. Если б не ты, я мог бы спокойно жить в часовне, и пускай бы дом превратился в груду развалин. Мне плевать на него! – Я нисколько не покривил душой. – Но хотел бы я посмотреть, как ты проживешь без роскоши, которая тебе раньше и не снилась. Ты превратил бессмертие в кучу хлама, и, восседая на ней, мы и впрямь выглядим полными идиотами. Но довольно споров. Сходи проведай отца, посмотри, в каком он состоянии и сколько еще продержится. Ровно столько, и ни днем больше, я разрешаю тебе оставаться здесь, и только при условии, что рабы не попытаются напасть на нас!»
Он сказал, что, если мне этого хочется, я сам могу проведать старика, ведь именно мне так подходит роль созерцателя. Я не стал с ним препираться и пошел. С первого же взгляда я понял, что старик умирает, и мне стало не по себе. Я более или менее легко перенес смерть матери, благо это случилось днем: ее нашли сидящей рядом с коробкой для шитья во дворе. Казалось, она не умерла, а уснула. Теперь же мне пришлось наблюдать медленную агонию умирающего человека в полном сознании. Я искренне полюбил старика – он был добрый, простой и нетребовательный. Днем он слушал пение птиц в саду или дремал в кресле на галерее, согретый лучами теплого солнца Луизианы. По вечерам он ужинал с нами, с радостью принимал участие в разговоре, о чем бы ни заходила речь. Его любимым развлечением были шахматы. Лестат, правда, никогда не играл с ним, зато я – довольно часто. Я помню, как он аккуратно ощупывал каждую фигуру перед ходом; точность, с которой он умудрялся запоминать позицию на доске, меня поражала. В тот вечер, когда я вошел в спальню, он лежал и задыхался. Лоб у него был мокрый, горячий, на простынях темнели пятна пота. Он громко стонал и молил Бога послать ему смерть. Я стоял на пороге и смотрел на него, и вдруг из соседней комнаты донеслись звуки музыки. Я оглянулся и увидел Лестата за спинетом. Я подлетел к нему, в ярости, с силой захлопнул крышку, едва не прищемив ему пальцы.
«Ты не будешь играть, когда твой отец умирает!» – закричал я.
«Черта с два! – ответил он. – Если захочу, буду играть на барабане!» Он вытащил из серванта серебряное блюдо и принялся колотить по нему ложкой.
Я просил его прекратить, мне пришлось даже применить силу. Мы снова начали препираться, но вдруг замолчали, услышав жалобный голос старика. Он звал сына. Он хотел поговорить с Лестатом, прежде чем умрет. Я сказал Лестату, что надо выполнить эту, возможно последнюю, просьбу отца, но услышал в ответ: «Даже не подумаю! С какой стати? Я и так слишком долго заботился о нем. С меня хватит». Отведя таким образом душу, он достал из кармана маленькую пилочку для ногтей, уселся на кровати в ногах у старика и занялся своими длинными острыми ногтями.
