И тут внизу закричала женщина.

Поначалу Шарп и Харпер подумали, что кричит какое-то домашнее животное. Звук был приглушен и искажен расстоянием, а кроме того, гражданских лиц в поселке они не заметили. Но вопль заметался между холмами, и заключенный в нем ужас пронял обоих мужчин.

– Вот же скоты, – сказал Харпер.

Шарп сложил зрительную трубу.

– Она в одном из домишек. Сколько с ней? Двое? Может, трое? Значит, всего их там не больше тридцати.

– Нас сорок, – с сомнением добавил сержант.

Не то чтобы он боялся, но преимущество не было настолько подавляющим, чтобы гарантировать бескровную победу.

Женщина снова закричала.

– Приведи Прайса, – распорядился Шарп. – Скажи всем, чтобы приготовились и не высовывались. – Он обернулся. – Дэн! Томпсон! Купер! Харрис! Сюда! – (Эти четверо были его лучшими стрелками.) – Не высовываться! – повторил он, дожидаясь, когда солдаты поднимутся на гребень. – Через минуту я поведу остальных вниз. А вы прикрывайте отсюда. Валите каждого ублюдка, который покажется опасным.

– Они уже уходят, – сказал Дэниел Хэгмен, самый старший в роте солдат и лучший стрелок.

Чеширский браконьер, он в свое время воспользовался шансом и записался в армию, предпочтя ее каторге, которая грозила ему за пару фазанов, подстреленных в поместье отсутствующего лендлорда.

Шарп обернулся. Французы уходили. Точнее, уходило большинство – последние пехотинцы в колонне то и дело оборачивались и кричали что-то, обращаясь, похоже, к своим товарищам, оставшимся в лачуге, из которой и доносились женские вопли. Отряд с полудюжиной кавалеристов во главе устало тянулся вдоль речушки в направлении большой долины.

– Небрежничают, – заметил Томпсон.

Шарп кивнул. Оставлять людей в поселке – дело рискованное, а к риску в чужой стране французы не были склонны. Испания и Португалия кишели герильерос, партизанами, которые вели свою маленькую войну, зачастую куда более жестокую, чем «традиционная» война между французами и британцами. Насколько свирепа герилья, Шарп знал по собственному опыту, потому что годом раньше оказался на севере страны в поисках испанского золота и его сопровождали те самые партизаны, от чьей лютости стыла кровь в жилах. Одна из них, Тереза Морено, стала любовницей Шарпа, правда теперь она называла себя Агухой – Иглой, – и каждый француз, которого она убивала своим длинным и тонким кинжалом, становился очередным узлом на длинной ниточке мести насиловавшим ее врагам.

Сейчас Тереза далеко, сражается где-то в окрестностях Бадахоса, а в лачуге под холмом от непрошеного внимания французов страдает другая женщина. Но почему эти солдаты в сером поступили так неосторожно, оставив своих товарищей довершать гнусное дело в покинутом поселке? Или они совершенно уверены, что поблизости нет партизан?

Харпер, приведший на вершину красномундирников Прайса, свалился на землю рядом с Шарпом.

– Боже, храни Ирландию, – прохрипел он, отдуваясь. – Эти сучьи дети уходят.

– Вроде осталось несколько человек. Ты готов?

– Конечно. – Сержант взвел курок винтовки.

– Ранцы снять, – велел стрелкам Шарп и, сбросив с плеч свой, повернулся к лейтенанту. – Ждите здесь, Гарри, пока не свистну. Два свистка – открываете огонь отсюда. Три – спускаетесь в поселок. – Он посмотрел на Хэгмена. – Не стреляй, Дэн, пока нас не увидят. Все легче будет, если спустимся незамеченными. – И, повысив голос, чтобы слышали все, добавил: – Идем быстро! Готовы? У всех заряжено? Тогда пошли! Живо!

Стрелки перевалили через вершину и устремились вниз по крутому склону вслед за командиром. Шарп взглянул влево, туда, где продвигалась вдоль речушки небольшая колонна, но никто из французов не оглянулся – топот бегущих по склону стрелков в зеленых мундирах терялся за стуком лошадиных копыт и подбитых гвоздями солдатских башмаков. До ближайшей лачуги оставались считаные ярды, когда один из пехотинцев оглянулся и что-то выкрикнул. В ту же секунду Хэгмен спустил курок бейкеровской винтовки, и выстрел отозвался эхом, отскочившим сначала от дальнего склона меньшей долины, а потом от дальнего бока долины большей. Эхо еще попрыгало, улетая вдаль и слабея, а потом и вовсе утонуло в треске выстрелов с вершины холма.

Последние несколько футов Шарп преодолел одним прыжком. Упав при приземлении, он сразу вскочил и обежал наваленную у стены домика навозную кучу. Возле одной из лачуг стояла лошадь, привязанная к вбитому в землю стальному штырю. Дверь лачуги распахнулась, на пороге появился французский солдат – в рубашке, сером кителе и без штанов. Увидев Шарпа, он вскинул мушкет, но, заметив за его спиной других англичан, бросил оружие и поднял руки. Подбегая к двери, Шарп выхватил палаш, оттолкнул француза и ворвался в лачугу с голыми каменными стенами, деревянными балками и крышей из камней и дерна. Внутри было темно, но Шарп разглядел голую девочку, ползущую по земляному полу в угол. На ногах у нее темнела кровь. Второй француз, в спущенных ниже колен кавалерийских штанах, попытался встать и вытащить из ножен палаш, но Шарп ударил его ногой в пах. Ударил так, что насильник вскрикнул и, задохнувшись от боли, упал на залитый кровью пол, подтянул к животу колени и жалобно заскулил. На утоптанной земле лежали еще двое мужчин, но, повернувшись к ним, Шарп понял, что это местные и оба мертвы. Им перерезали горло.

В долине продолжалась нестройная стрельба. Шарп вернулся к двери, где, заложив руки за голову, сидел на корточках бесштанный французский пехотинец.

– Пэт!

– Удерживаем ублюдков, сэр, – отозвался сержант, предвидя вопрос командира.

Стрелки расположились за лачугами, откуда и вели беглый огонь. Из винтовочных дул вырывался густой, пахнущий тухлыми яйцами белый дым. Французы не оставались в долгу, и мушкетные круглые пули щелкали по каменным стенам. Шарп кинулся обратно в дом, собрал оружие французов и выбросил за дверь.

– Перкинс!

Стрелок Перкинс подбежал к двери. В роте он был младшим или по крайней мере считался таковым. Ни дня, ни даже года своего рождения Перкинс не знал, но бритвой еще не пользовался.

– Сэр?

– Если кто-нибудь из этих гадов шевельнется, прикончи.

Пускай Перкинс и выглядел юным, но выражение его худощавого лица напугало француза, и тот умоляюще протянул руку.

– Я за ними присмотрю, сэр, – пообещал стрелок, надевая на ствол штык с латунной рукоятью.

Собрав разбросанную по полу испачканную одежду, Шарп протянул ее забившейся в угол девушке. Бледная, испуганная, едва ли не ребенок, она тихо плакала.

– Сволочи! – бросил Шарп пленникам и выбежал из лачуги.

Над головой просвистела пуля, и он поспешил залечь в укрытии рядом с Харпером.

– Лягушатники-то хороши, – уныло заметил ирландец.

– Ты же вроде говорил, что вы их сдерживаете.

– Да только они с этим не согласны. – Харпер привстал, прицелился, выстрелил, снова спрятался и принялся перезаряжать. – Да, хороши.

Французы и впрямь были хороши. Шарп ожидал, что неприятель поспешит отступить и укрыться от ружейного огня, но вместо этого лягушатники развернули стрелковую цепь, и крупная одиночная цель превратилась в россыпь мелких мишеней. Между тем сопровождающие пехоту драгуны спешились, и лишь один, оставшись верхом, погнал лошадей туда, где их не могли достать вражеские пули. Объединившись, мушкеты пехотинцев и карабины драгун представляли серьезную опасность для людей Шарпа. Конечно, винтовки Бейкера стреляли точнее и убивали на расстоянии вчетверо большем, но и времени на их перезарядку требовалось немало. Каждую пулю требовалось завернуть в кожаный лоскут и забить, прогнав через канавки нарезного ствола, тогда как в гладкий ствол мушкета она падала сама. Стрелки Шарпа уже отказались от кожаных лоскутов, но выигрыш во времени обернулся потерей одного из главных преимуществ: меткости. Хэгмен и трое его товарищей продолжали вести огонь с вершины холма, однако этого было недостаточно, и стрелков внизу пока спасали только каменные стены лачуг, за которыми они укрылись.