И вот именно в тот переломный момент истории, когда человеческий ум готов был совершить грандиозный скачок на новую ступень развития (эволюция всегда происходит скачкообразно, подобно тому, как электрон перепрыгивает с одной орбиты атома на другую), паразиты и обрушились всей своей силой. Их план вторжения был коварен и дальновиден. Они взялись манипулировать главенствующими умами планеты. Эта трагическая истина была четко обозначена Толстым в «Войне и мире», где он высказал мысль, что «так называемым великим людям… принадлежит малое значение в истории», что она движется своим ходом. Ведь все главные участники наполеоновской войны действовали механически, будучи просто пешками в руках у паразитов разума. Ученым подспудно вменялось исповедовать догматизм или быть отъявленными материалистами. Как именно? – путем внушения им глубокой внутренней неуверенности, от которой те бежали, с облегчением хватаясь за спасительный довод, что наука, дескать, есть «чисто объективное знание» (вспомним, как паразиты пытались переключить ум Вайсмана на математические задачи и шахматы). Коварный подкоп велся и под людей творчества: писателей, художников. Такие гиганты, как Бетховен, Гёте, Шелли, судя по всему, вызывали у паразитов чувство ужаса. Они сознавали, что несколько десятков подобных людей наверняка способны вывести человечество на новый этап эволюции. И вот Шуман и Гельдерлин лишаются рассудка, Гофман гибнет от пьянства, Кольридж и Де Куинси – от наркотиков. Гении уничтожаются торопливо и безжалостно, как мухи. Удивительно ли, что великие мастера искусства XIX века чувствовали, что мир настроен против них. Удивительно ли, что с таким проворством – слепящим ударом безумия – было покончено с храбрецом Ницше, безоглядно взывавшим к оптимизму в человеке. Более подробно в этот вопрос я вдаваться не буду, книги «лорда из Лейстера» покрывают его с исчерпывающей полнотой.

И вот я сказал, с того самого момента, как существование паразитов разума перестало быть для нас секретом, мы избежали хитро подстроенной ими ловушки. А называлась эта ловушка не иначе как история. Сама история была их главным оружием. Они ее «фиксировали», и по прошествии двух столетий человеческая история стала иметь вид притчи о людском бессилии, о безразличии природы, о беспомощности человека перед лицом Неотвратимости. И когда до нас дошло, что история «фиксирована», ловушка перестала для нас существовать. Теперь, обращаясь памятью к Моцарту и Бетховену, Гёте и Шелли, мы думали: «Да если бы не паразиты, такие творения, пожалуй, мог бы создавать каждый человек!» Мы понимали теперь, что рассуждения о бессилии – полный вздор. В каждом из людей сокрыта невиданная сила… если б только всякую ночь ее не высасывали из нас эти вампиры разума.

Само собой разумеется, сознания одного лишь этого было достаточно, чтобы сердца у нас зажглись небывалым оптимизмом. На этой ранней стадии наше восторженное состояние усугублялось еще и неосведомленностью о паразитах. Зная, что для них важно держать свое существование в тайне от людей, мы сделали скоропалительный вывод (за что нам пришлось впоследствии заплатить дорогой ценой), что они на самом деле не властны причинить нам вред. Нас, правда, беспокоила непонятная причина самоубийства Карела, но его вдова высказала версию, показавшуюся мне убедительной.

Карел имел привычку класть себе в чай сахариновые таблетки. Цилиндрик с цианидом по форме мало чем отличается от продолговатой стекляшки с сахариновыми таблетками. Что, если поглощенный работой Карел по недосмотру кинул в чай вместо сахарина цианид? Здесь, конечно, он моментально обнаружил бы запах. Но если, скажем, паразиты каким-то образом притупили у Вайсмана обоняние – так сказать, «заглушили» его? Вот он, допустим, ни о чем не подозревая, сидит у себя за столом, мыслями целиком уходя в работу, к тому же и порядком утомленный; вот по привычке протягивает руку за сахарином, и тут кто-то из паразитов тихонько отводит ее на несколько сантиметров влево…

В принципе мы с Райхом оба приняли эту версию: она объясняла попадание цианида в чай. Совпадала она также и с нашей точкой зрения насчет того, что паразиты ума по сути опасны не более, чем их биологические «собратья», древесный червь или ползучий плющ, и что если изучить как следует их природу, а после принять соответствующие меры, то, возможно, опасность удастся ликвидировать. Мы оба согласились, что в отличие от Карела не будем столь беспечны в отношении своей безопасности. Для того чтоб разделаться с нами, как с Вайсманом, у паразитов существовал определенный (хотя и ограниченный) арсенал способов. Например, они могли бы «помочь» нам угодить в аварию на шоссе. Вождение во многом подчинено инстинкту, и этим инстинктом можно легко манипулировать, когда машина несется со скоростью ста пятидесяти километров в час и все внимание водителя сосредоточено на дороге. Поэтому мы условились ни в коем случае не садиться за руль автомобиля самим, и уж тем более не доверять вождение шоферу (он окажется в таком случае еще более беззащитен, чем мы). Иное дело вертолет: здесь весь полет проходит в автоматическом режиме, что почти исключает возможность крушения. Далее, как-то раз в новостях мы услышали, что какой-то полоумный дикарь убил военнослужащего, и поняли, что и такой оборот нельзя упускать из виду. По этой причине мы стали постоянно носить при себе оружие и вменили себе в правило избегать людских сборищ.

Однако в первые те месяцы дела у нас шли так успешно, что нам было прямо-таки трудно не переусердствовать в своем оптимизме. Помню, когда я в двадцать с небольшим при наставничестве сэра Чарлза Майерса изучал археологию, восторженность и упоение переполняли меня настолько, что казалось, будто жизнь у меня только начинается. Так вот, в сравнении с теперешним моим упоением тогдашние чувства просто меркли. Мне было ясно: в сокровенных глубинах человеческого существа кроется какая-то элементарная ошибка, такая ж нелепая, как попытка заполнить водой незаткнутую ванну или тронуться с места в автомобиле, стоящем на ручном тормозе. То, что нам нужно неуклонно в себе развивать, минуту за минутой от нас ускользает. Стоит лишь уяснить, что именно – и конец мучительным догадкам. Ум, став полностью подвластным, преисполнится ровной и мощной силы. Мы уже не будем более находиться во власти своих чувств и настроений, но сами будем ими управлять столь же непринужденно, как движениями рук. Такое вряд ли способен представить тот, кто не испытывал этого сам. Человек так привык, что с ним вечно что-нибудь «происходит»! То к нему привязывается простуда, то на него нападает тоска, то он что-нибудь подберет да вдруг уронит, то начинает маяться скукой… С той поры как я стал углубляться в свое сознание, такого со мной больше не случалось. Я сам теперь контролировал свое состояние.

Я по-прежнему помню о том, по тогдашним меркам, грандиозном для меня событии. Как-то раз в три часа дня я сидел в библиотеке Компании за чтением недавно поступившей работы по психолингвистике (меня занимал вопрос, можно ли посвятить ее автора в наши тайные замыслы). Некоторые ссылки на Хайдеггера, основателя школы экзистенциализма, привлекли мое пристальное внимание: я отчетливо разглядел ошибку, вкравшуюся в основание авторской концепции, а также и то, как можно будет, надлежащим образом эту ошибку исправив, открыть грандиозные перспективы для дальнейших исследований. Кое-что я начал для себя стенографировать. В этот момент над ухом у меня с высоким заунывным гудением пролетел здоровенный комар. Прошла секунда, и опять послышалось его назойливое пение. Все так же не отвлекаясь от Хайдеггера, я мельком глянул на насекомое, мысленно приказывая ему убираться прочь к окну. В тот же миг я явственно ощутил, что ум у меня пришел в столкновение с комаром. Насекомое неожиданно сбилось с прежнего курса и, нудно зудя крылышками, поплыло по воздуху к закрытому окну. Все так же цепко удерживая комара в поле зрения, я волевым усилием провел его через помещение к вмонтированному в окно вентилятору и выпроводил вон.